Моль

— Да. Одного. И с завистью разглядывал, удивляясь, как это может человек создать вокруг себя и только для себя пустыню.

— Это кто? Схимник какой-то? Или отшельник, отрекшийся от мира?

— Нет… Так… Просто… Такой Нововойтов, ну…

— Генерал Нововойтов? Позвольте! Я что-то слышал. Такой случайно сохранившийся, немножко помешанный барин, который…

— Да, да. Он-то и был одним из тех, не замечавших людей. А почему, тут уж надо бы говорить словами сказок и легенд. В самом деле — вот 1918 год. Нововойтов — барин, однорукий генерал — в подвалах чека. Из подвалов — никто не выходит. А он — вышел. Сказка? Да, сказка о каких-то письмах, найденных у Нововойтова. Письмами заинтересовался один чекист, потом — другой, затем письма попали куда-то очень высоко, и с высот приказ: отпустить генерала, не трогать и, конечно, не расстреливать. Но что с ним делать, про то в приказе забыли написать. И когда вывели Нововойтова из подвала, и объявили ему о «воле», он, видимо, ничего не понял. Пустыми, отсутствующими глазами он смотрел и ничего не видел. Таким, тихо помешанным, со всунутым в карман «освобождением», очутился Нововойтов на улицах Москвы. Иди, дескать, куда хочешь. И он пошел. Понимаете, Владимир Борисович, он пошел, этот, теперь уже помешанный генерал, и рядом с ним, день ото дня разрастаясь, двигалась сказка. Где его только не встречали? И всюду перед ним все почтительно расступались. Даже агенты МУРа, московского уголовного розыска, и те в смущении отодвигались в сторону. Они привыкли к нему, знали, что его «трогать нельзя». Иногда, правда, в суматохе хватали и Нововойтова, но разглядев — отводили в сторону и, слегка подтолкнув, давали «волю». До того дошло, что перед этим помешанным барином, в шутку, понятно, во фронт становились милиционеры. Шутка, конечно, шуткой, а всё ж таки казалось, что и милиционеры радовались, что на них из-под седых бровей смотрит прошлое. Напомню, Владимир Борисович, что и тогда Москва состояла не сплошь из чекистов, милиционеров и отрядов по облавам, имеющих право загонять людей, как скот, во дворы, и хватать «подозрительных», причем враждебность к власти определялась по точно разработанной инструкции: «Морда интеллигентная — заметай!» Ну, а те «интеллигентные морды», кому выпало счастье остаться не «заметенными», те в Нововойтове видели чудом сохранившийся остаток старины с могильными холмами, под которыми были похоронены их отцы, деды и прадеды. Этот памятник былому, этот однорукий генерал в потрепанной шинели кружил в районе Каланчевской площади. Его встречали то там, то здесь, во дворе какого-либо большого дома или около полуразрушенных пристроек брошенной фабрики Сиу и Компания. Потом он пропал, и кой-кто, заканчивая сказку о помешанном генерале, вздыхал и крестился: «Вечная ему память».

А Нововойтов был жив. Он отодвигался от людей, спасался от чужих глаз и уходя в какое-то свое, болезненное одиночество, очутился, наконец, вне Москвы, прибился к древнему подмосковному городищу, может быть не соображая, что это Кунцево. Здесь, в месте, вошедшем в русскую историю под названием «Сетунекий стан», он как бы прижился к пустому берегу Москвы-реки, даже не к берегу, а к одному камню на нем. К этому камню, обычно, он приходил рано, чуть ли не на рассвете, и стоял, наблюдая за поднимающимся солнцем. Он не обращал внимания, что ветер, казалось, старается оторвать пустой левый рукав от изношенной и очень грязной шинели. Он следил за солнцем. Когда оно взбиралось высоко, он усаживался на камень, смотрел прямо перед собой и только на воду. Где-то часам к десяти-одиннадцати сюда, по обрыву, спускались мальчишки. Озорной и дерзкий народишка, мальчишки пристраивались около Нововойтова и тоже, с явно не детской серьезностью, устремляли задумчивые взоры туда, куда смотрел чудной старик. Потом кто-то из мальчишек осторожно подкрадывался к однорукому барину и совал в карман его шинели ни во что не завернутый кусок черствого хлеба. К хлебу иногда прибавлялась луковица. Когда же застывшие глаза Нововойтова поворачивались к мальчишке, тот быстро-быстро кланялся и убегал к своим компаньонам, тоже начинавшим издали кивать головёнками. Затем мальчишки исчезали по своим неотложным делам, а старик, поднявшись с камня, щурился, словно стараясь припомнить что-то очень нужное. Это ему, видимо, не удавалось, и он опять опускался на камень, всем чужой и обо всем забывший. Во всяком случае те, кто пробовал заговорить с ним, скоро убеждались, что старик видит и знает лишь сегодняшнее. Что было когда-то, на прошлой неделе, то для него уже не существовало… И вот надо же было — и совершенно случайно — одному из сотрудников МУРа заглянуть в архив и там обнаружить пустяковый донос на старушку Елену Петровну Нововойтову, на личность «классово чуждую». Донос заставил задуматься: а не имеет ли к ней отношения тот странный помешанный однорукий генерал, обычно сидящий на камне у Москвы-реки? Весьма правдоподобное предположение завершилось тем, что однажды утром два милиционера и оперативный уполномоченный отправились на розыски и без всякого труда обнаружили старика. Сидел он, как всегда, на камне, сгорбившись, опустив голову на правую руку. Левый его, пустой рукав трепал ветер. Оперативный уполномоченный подошел к камню и спросил:

— Вы — гражданин Нововойтов?

Старик ответил не сразу. Подняв усталые глаза, он некоторое время шевелил губами и только потом утвердительно кивнул головой.

— Вам известна Елена Петровна Нововойтова?

Старик прищурился и принялся тереть лоб своей единственной рукой.

— Елена Петровна Нововойтова… Елена… Петровна… Нововойтова, — раздельно и громко повторял уполномоченный, наблюдая, как в глазах тихо помешанного зашевелилась живая мысль.

— Мама, — вдруг прошептал старик.

Оперативный уполномоченный помог ему подняться с камня. Затем его усадили в старенький форд.

— Ну и что? — задали вопрос уполномоченному в МУРе.

— Это его мать…

Форд двинулся по адресу доноса, и минут через сорок остановился у деревянного домика. Уполномоченный первым выскочил из автомобиля. Милиционеры, со стариком, подошли к калитке уже тогда, когда уполномоченный стучал в дверь. На стук выбежала молодая разбитная и очень краснощекая для Москвы тех лет баба.

— Чего грохочешь? — накинулась она на уполномоченного. — Вселены сюда по ордеру.

— А где гражданка Елена Петровна Нововойтова?

— Тут. Да только какая она гражданка? Буржуйка. Генеральская. И к тому живучая подлюка: до девяноста лет дотянула и не подыхает!

— Замолчи, дура! — крикнул уполномоченный.

— Чего молчать! — заверещала баба. — Я что: лишенка? Я бы такую буржуйку своими руками удавила. Вот так: хрясь, и всё!

Вряд ли смысл этого разговора дошел до сознания старика. Даже когда его с рыданием обнимала Елена Петровна Нововойтова, он оставался совершенно равнодушным. И лишь на какой-то миг, видимо, к нему вернулась память. Он прикрыл глаза рукой и… опустил ее, глядя на слезы матери с тупым недоумением.

Генерала Нововойтова всё же оставили в маленьком деревянном домике. Прожил он там недолго. В одно утро он исчез. Вы спросите, Владимир Борисович, куда? В свое одиночество, на берег Москвы-реки. Он продолжал там сидеть на камне, и смотреть на воду с зари до зари. Никому он не мешал и никому он не был нужен. Только мальчишки обрадовались и по-прежнему навещали его. А потом… Да, как-то однорукий барин, не дойдя до камня, упал и не поднялся. Мальчишки кинулись за помощью. Появилась милиция, старика взяли, доставили в МУР, а оттуда — переправили в какой-то старческий дом, под Киевом. А затем — перевезли в такой же приют, на Дону, где-то около Батайска.

— Дальше что? — спросил Кулибин.

— Приют был дальше. Приют! — почти закричал Решков. — И в этот приют — кого? Нет, я не против приютов. Пусть там доживают свои дни… Только не Нововойтов! Приют не для него. Для него. Тут что-то я путаю, Владимир Борисович, не знаю, но нельзя… он, этот однорукий старик, он особенный, иной, другой. Вы можете усмехнуться: особенность его в том, что он помешанный и утративший память о прошлом, больной. Согласен: Нововойтов больной. Но он болел одиночеством, стремился к нему, жил в нем, медленно умирая. Сначала на берегу Москвы-реки, потом — Днепра, а еще потом — Дона. И когда однажды утром донские рыбаки наткнулись на старика Нововойтова — они испугались: до того жутко набегала легкая волна на лежащие на песке худые, посиневшие, уже мертвые пальцы единственной правой руки, чтобы потом —