был возвышен из пастухов…
Я молча слушал крамольные речи, раздававшиеся в таверне, понимая, что отчасти они есть прямое следствие недавно снятого интердикта и смутного времени, а отчасти…
– В древние времена, – продолжал монах, – славнейший из наших королей Карл Великий, которому доподлинно было известно, что есть истинная справедливость…
При этих словах мы с Лисом понимающе переглянулись, как древние авгуры.[40]
– …Учредил настоящий суд. Такой, какому подобает ему быть на самом деле.
Я, кажется, начал догадываться, о чем намерен рассказать своим зачарованным слушателям этот грамотей в рясе. Правда, Фемы (так назывались подобные суды) были так же далеки от описываемого идеала, как духовенство от духового оркестра.
– …Суды эти, – понизив голос до громкого шепота, вещал брат Жан, – вершили свои дела тайно, сверяя решения не с богатством и знатностью подсудимого, а лишь с кодексом законов великого короля Карла, благословленных его братом – папой римским Львом III.[41] Никто не мог укрыться от этого праведного суда, будь он последний подпасок или же сам император!
– Так уж и император! – недоверчиво протянул кто-то из присутствующих.
– Никто! – значительно подняв указательный палец, подтвердил святой отец. – Фрайграф, вершащий суд, поручал двум своим шефенам[42] вручить вызов на суд лично обвиняемому или же кому-то из его ближайших родственников. И мало кто посмел ослушаться этого вызова. Те же дерзкие, кто все же пренебрег властью этого суда, понесли суровую кару за свое ослушание. Их захватывали врасплох и с завязанными глазами приводили на судилище. Обвинение, подтвержденное клятвой трех шефенов, не допускало уже никакого оправдания со стороны обвиняемого. Их приговор всегда гласил одно – смерть! – Монах обвел пронзительным взглядом потрясенно молчавших слушателей и продолжал: – Тех же, кто пробовал отсидеться за стенами своих замков, уповая на силу оружия, находили либо удавленными веревкой в собственной постели, либо повешенными… И только кинжал, воткнутый рядом, показывал, чьих рук это дело.
В полнейшей тишине послышался сдавленный тоненький всхлип. Спасенная «ведьма», дрожа как осиновый лист, словно за ней уже гналась дюжина шефенов, испуганно смотрела во все глаза на рассказчика, ставшего вдруг необычайно суровым.
– Иди-ка, Орин, спать! Что это ты, брат Жан, рассказываешь на ночь такие страшные сказки? – с некоторой укоризной глядя на своего друга, поспешил разрядить обстановку Лис. – Ну-ну, успокойся, дитя! Тебе действительно пора спать. Я думаю, на сегодняшний день тебе и без того достаточно страхов.
Напуганная Орин поднялась и, робко поклонившись на прощание, удалилась в свою комнату, сопровождаемая могучей Мадлен, на фоне которой она смотрелась совсем крохой.
– Да не слушай ты этих трепачей! – донеслись до нас утешения доброй хозяйки. – Для тебя-то это все внове, а я здесь такого наслушалась… Они же все выдумывают!
– И брат Жан? – недоверчиво и, как мне показалось, с обидой в голосе спросила Орин.
– Не знаю уж, чей он там брат, а только одно тебе скажу: мужикам верить нельзя!
За столом послышались добродушные смешки.
– Тише вы, оглашенные! – прикрикнула, оборачиваясь и грозя внушительным кулаком, хозяйка. – А то враз велю факела тушить!
– Эй, Ролло, – услышал я издевательский шепоток Бельруна. – Куда уставился? Гляди, шею свернешь.
Жано, действительно все это время не сводивший восхищенно-телячьих глаз с дородной фигуры хозяйки «Серебряного стремени», густо покраснел и отвернулся к двери.
– А никто и не смотрит… – пробурчал он.
– Да-а… – со вздохом протянул один из трех крестьян, сидевших на дальнем конце стола, видимо, местный. – У нас таких законов не дождешься… Вон, в прошлом году неурожай был, все на корню высохло, так хлеб в нашем монастыре по сто су за сетье продавали. А еще святые отцы! На них ни суда, ни закона!
– Э-эх! Что хотят, то и творят! – продолжал сокрушаться крестьянин. – Иной раз и не поймешь, кто прожорливее – священники или сеньоры… Вас-то я в виду не имею, – поспешно начал оправдываться поселянин. – По вас сразу видать, что вы человек добрый и благочестивый. Сейчас такие монахи – редкость, нынче каждый норовит урвать себе побольше.
– Я видел в Провансе священнослужителей, добровольно отказывающихся от богатых одежд и золота и ведущих праведный образ жизни, посвящая себя добрым делам и истинному служению Господу, – вмешался в разговор купец.
Крестьяне недоверчиво переглянулись между собой, решая, воспринимать это как очередную дорожную байку или же запомнить для себя на всякий случай.
– Они именуют себя катарами, то есть «чистыми», – продолжал купец. – Чудные они люди, я вам скажу. Тварей земных у них вообще запрещено убивать. Посему питаются они одними злаками и рыбой, ходят в рубище, босиком, проповедуют слово Божье и к деньгам не прикасаются.
За столом кто-то громко фыркнул.
– Чудно ты говоришь, почтеннейший! – недоверчиво произнес второй крестьянин. – Где ж это такое слыхано, чтоб монахи не грабили, не обжирались и не распутничали!
Все захохотали, дивясь купеческой небылице.
– Он говорит правду! Не смейте! – неожиданно громко крикнул Люка и грохнул кулаком по столу. От неожиданности все замолчали, недоуменно уставившись на разгневанного циркача. – Все это истинная правда! Не смейте злословить о святых людях…
– Это ваш? – тихо спросил меня Лис. Я кивнул. – Капитан, ты делаешь успехи. Компания катара – это как раз то, что нужно для конспирации.
Эжени, внезапно побледневшая, вскочила со своего места и, ухватив своего любимого за руку, потянула его из-за стола.
– Люка, у меня разболелась голова! Я очень устала… Пойдем! Простите нас, господа!
Я пораженно наблюдал эту сцену, наконец-то осознав явный факт, который так долго находился у меня перед глазами: Люка был альбигойцем!
– Оставь, Эжени, – вырывался он. – Истинно вам говорю, только очистившиеся спасутся! – прокричал он с лестницы.
– Мессир Вальдар, – все так же тихо произнес мой верный напарник, оглядывая толпу, потрясенно застывшую за столом. – А ты уверен, что нам еще не пора уносить отсюда ноги?!
– Не уверен, – честно ответил я. – Но, похоже, Бельрун знает этот дом много лучше нас и с хозяйкой у него приятельские отношения… Будем надеяться…
– Это тот кудрявый, что ли? – прервал меня Лис, рассматривая Винсента Шадри, с помрачневшим лицом вертящего в пальцах нож. – Да я готов спорить, что по нему самому в десятке графств петля плачет!
– Ты на редкость проницателен. Но у меня есть основания полагать, что эта несчастная изойдет от слез прежде, чем они встретятся.
– Ладно, поверю тебе на слово, – вздохнул Лис.
– А и то, – медленно произнес один из сидевших за столом крестьян. – Раньше, говорят, от монахов польза была. Чудеса творили, хвори исцеляли, людей кормили. Не то что теперь! Помнится, отец Руперт рассказывал, как святой Бернард сто мешков зерна для своей паствы из воздуха создал. Или вот, скажем, воду в вино превратить, – мечтательно завершил он, сбиваясь с первоначальной возвышенной мысли.
– Воду в вино? – Почтеннейший Деметриус, самозабвенно отдававший должное прелестям оверньской кухни, отодвинул в сторону пулярку с артишоками и встал, вытирая жирные руки о подол. – Поверьте мне, друзья мои, нет таких чудес, суть которых не могла бы познать наука! Вот смотрите!
Он выскочил из-за стола и резвой рысью выбежал за дверь, так и не объяснив недоумевающей публике, куда же она должна смотреть. Однако отсутствие его длилось недолго. Спустя несколько минут мэтр Мишо вновь появился в зале с ковшом воды в руках.
– Прошу вас, – он с достоинством поставил емкость на столешницу, – прошу вас всех убедиться, что перед вами чистейшая вода.
