задержимся? Опять же, какой смысл ночью лететь, чего доброго, с курса собьемся. Да и в потемках Черный дракон смотрится не так эффектно.
– Не, ну кому шо, а курци просо. Все бы тебе на свадьбах нажираться! В конце концов не тебя женят! – возмутился Лис, видимо, пропуская мимо ушей остальные мои доводы. – В конторе-то, поди, заждались! Мы уже год лишку здесь носимся.
– Учитывая темпоральные искривления Болховитинова-Роджерса, что-то около трех месяцев, – поправил я. – И то, если мы в красном секторе спирали Литмана.
– Ну ладно, Бог с тобой, – сжалился Венедин. – Будем считать это твоим последним желанием. Но учти, если эти «папы» и «мамы» завтра выползут из церкви и начнут тереть по ушам, что им еще нужно посовещаться в комиссиях, мы плюем на все с самой высокой здешней колокольни и наконец-таки делаем всем ручкой. Потому как прежде, чем они в третьем чтении утвердят текст своей капитуляции, рак на горе свистнет.
Я молча кивнул, надеясь на лучшее.
Утро следующего дня в Иерусалиме ожидали так, как, вероятно, не ожидали ни одно другое за всю его тысячелетнюю историю. Еще с ночи к воротам цитадели тянулись толпы зевак, надеющихся краем глаза увидеть предстоящее зрелище и услышать хоть единое слово из того, что должно было быть сказано нынче затворниками храма.
Мне с великим трудом удалось пробиться к воротам сквозь окружавшую недостроенную цитадель толпу. Провожаемый завистливыми взглядами, я предъявил охране пропуск с императорской печатью и был пропущен внутрь крепостных стен, где в узких улочках, оттесняемая многочисленной стражей, жалась к стенам кучка избранных, тех, кому в заветный час было позволено находиться близ императорской ложи. Караульный начальник, знавший меня в лицо, молча кивнул, указывая на узкий проход меж молчаливых шеренг копейщиков.
– Император уже прибыл?
– Да, совсем недавно. Вы еще ничего не пропустили.
Государь ждал урочного часа на том самом месте, откуда неделю назад провозглашал свою, вероятно, самую важную в жизни речь. Сейчас он был бледен, пальцы, лежавшие на эфесе привешенного к поясу меча, сжимались и разжимались так, словно грозный монарх никак не мог решить, выхватывать клинок из ножен или же повременить.
Я поклонился государю, но он, похоже, не заметил моего движения, как, возможно, и меня самого. В толпе придворных, также взволнованных, негромко и нервно переговаривающихся, я увидел Хонштайна, де Леварье, с которым на днях организовал его величеству приватную встречу, и, к немалой своей радости, изрядно повзрослевшую за последние дни принцессу Альенор, нашу маленькую Алену Мстиславишну.
Она по-прежнему оставалась единственной дамой, допущенной на церемонию, а ее будущий супруг принц Людвиг, пожалуй, единственным человеком, которого все происходящее здесь не волновало ни малейшим образом. Он глядел на свою суженую влюбленным, даже восхищенным взором так, будто именно она была главной действующей фигурой предстоящего церемониала, и, невзирая на разницу в возрасте, казался юным пажом близ гордой королевы. Альенор благосклонно улыбалась ему, изредка поворачивая к жениху свою очаровательную головку, но негромкие краткие реплики, которыми она обменивалась со всемогущим Фридрихом, похоже, занимали ее куда более, чем изящный вид стоявшего рядом принца. Император внимательно слушал девушку и порой улыбался, не разжимая губ.
Наконец настал обозначенный час, когда первый луч солнца, восходящего над Иерусалимом, коснулся запертых ворот храма. И тут же взвыла трубная медь, ударили гулкие литавры, и многотысячный рев ждущей внутри крепости и за ее стенами толпы единым оглушительным приветствием встретил четкую команду Фридриха:
– Отворите врата!
Несколько десятков полуобнаженных силачей, собранных во всех подвластных здешним монархам землях, принялись отваливать в сторону камни, вернее, скалы, которые заграждали вход в храм. Медленно разошлись в стороны огромные створки ворот. Ждавшие этого мига копейщики четким движением ударили древками о каменные плиты площади и подняли оружие на плечо, приветствуя отцов Церкви.
Они выходили по одному, по два, отвыкшие от дневного света, порядком исхудавшие, настороженные, но, по всему видать, довольные исходом дела. Над площадью висела напряженная тишина. Никто и никогда еще не проводил подобной церемонии, а потому, вероятно, никто не знал, кому следует говорить первым.
– Досточтимые святые отцы, – нарушая молчание, начал император громким, почти командным голосом. – С почтительным смирением и трепетом я жажду узреть ту вершину человеческой мудрости, которую подвиг вас достичь дух Господень. Мы все здесь ждем вашего слова.
Из молчаливой плеяды иерархов Веры не спеша, словно все еще сомневаясь в правильности своих действий, вышел седобородый старец, бывший архиепископ Афинский, а ныне Иерусалимский патриарх Иосиф. За время, предшествующее храмовому затворничеству, мне довольно часто приходилось видеть его в императорском лагере, куда он бежал, спасаясь от карезминов. Вероятно, именно этому «близкому знакомству» он и был обязан высокой роли докладчика.
– Сын мой, – начал церковный иерарх, – почитаемый всеми нами государь Священной Римской империи, покровитель Иерусалима, высокий защитник Рима и Константинополя. Дни и ночи, проведенные нами в храме Гроба Господня, увы, с неопровержимой ясностью показали, как глубоки еще пропасти, отделяющие верования друг от друга.
– Так, – тонкие, но весьма крепкие пальцы Фридриха сжались на рукояти меча. По-видимому, от патриарха Иосифа тоже не ускользнул этот жест, и он поспешил продолжить:
– Но мудрость и доброта Божья для всех нас едины, как един для всех нас свет солнца, а потому, собравшись в этом священном месте, мы приняли решение: каждый из нашей паствы будет волен славить Господа так, как велит ему обычай, и никто не повинен мешать ему в этом. Здесь же, в Святом граде, а затем и в иных великих местах мы решили возвести новый храм, именуемый храм Многих Врат. Через врата эти каждый верующий сможет ступать своим путем, ибо там всякий путь ведет к Господу. – Он замолчал, выжидающе глядя на императора.
– Ну, слава Тебе, Всевышний, свершилось! – осеняя себя крестным знаменем, выдохнул Фридрих. – Быть посему.
Отряды сигнальщиков ждали этого жеста и этих слов. Едва смолкло их эхо, как над Иерусалимом загремели на разные лады колокола, в неурочный час завели свой заунывный напев муэдзины, и вопль радости пронесся над Вечным городом, вспугивая дремлющих на крышах голубей.
– Почтеннейшие святые отцы, – с нескрываемой радостью в голосе начал государь. – Сегодня во всех концах земли не найдется невежды, не разделяющего это ликование. И только слепец нынче не узрит того благостного света, коим озарили вы жизнь всех сущих в мире народов. Нынче же я разошлю гонцов во все концы, дабы оповестить земных владык о той великой радости, свидетелями которой мы стали.
Моя же радость и вовсе безмерна. Ибо сегодня, в этот великий день, я женю своего любимого сына Людвига на племяннице русского царя очаровательной принцессе Альенор. Сегодня все жители Иерусалима – мои гости, и да не будут они знать ни в чем отказа. Я нижайше прошу вас, ваше святейшество, и вас, досточтимый патриарх Константинопольский, свершить обряд таинства брака – первый обряд нового времени. И это будет тем более символично, что вместо обычных венчальных корон я дарую молодым венцы короля и королевы Иерусалимских.
– Отелло, готовь эскадру к выходу в море. Отряды тюрингцев и вестфальцев отправляем к Константинополю, да пошли вперед быстроходный корабль обнадежить моего дражайшего кузена
