Нормандия – каждый город, каждый замок – с вниманием будет следить за этим судом! Отдавшись под руку твою, мой король, мы искали не прибыли и не покоя, как прочие земли твоего королевства. Мы – нормандцы – и без того богаты и не приемлем овечий жребий. Мы ставим честь и доблесть превыше мира и покоя. Мы искали справедливости и праведного суда, и сейчас как твои верные подданные требуем их от тебя! Яви же, государь, свою волю, и Нормандия станет вернейшим твоим вассалом. Но если жизнь анжуйского любимчика ты ставишь превыше нашей верности, то не следует удивляться и клеймить нас позором, когда в час испытаний ты не найдешь почтения к себе в герцогстве Нормандском.
Произнеся эти слова, виконт де Вальмон протянул руку назад, и один из старших сыновей вложил в нее котту, украшенную цветами Анжу.
– Эти тряпки свидетельствуют, что именно Фульк Анжуйский, а никто иной, пытался обесчестить мою дочь. А этот меч, – он протянул вторую руку, – лучшее доказательство тому, что, позабыв законы рыцарства, граф Анжуйский бежал с позором, бросив оружие. Я объявляю, что он преступник, и ему нет места среди людей чести!
– Любезный Жером, – Людовик Толстый сделал паузу и тяжело поднялся с места, – твои слова разрывают сердце, ибо нет высшего блага, чем счастье моих верных подданных. Обвинения, которые ты бросаешь графу Анжуйскому, тяжелы, и по справедливости я должен тщательнейшим образом разобрать все детали содеянного. Как гласит закон – я обязан выслушать обе стороны и без пристрастия взвесить открывшиеся факты.
– Так сделай же это, мой государь!
– Сделаю, Жером. Конечно, сделаю. Но, увы, сегодня я лишен возможности призвать к себе того, кого ты обвиняешь в убийстве сына и совращении дочери. С той ночи я не видел его и не ведаю, где он находится теперь. Фулька ищут, виконт. Ищут днем и ночью, но пока, увы, о графе Анжуйском нет никаких вестей. Быть может, он укрылся в каком-нибудь монастыре? – Людовик Толстый развел руками. – В любом случае, когда мой кравчий появится – непременно предстанет перед судом. Пока же я хочу видеть твою дочь и желаю, чтобы она под присягой рассказала обо всем, что случилось в тот вечер.
– Но, мой государь, – голос коннетабля Нормандии звучал немного обескураженно, – Мадлен – девица, и ей не пристало… – он замялся, – говорить о таких делах. Я как отец, согласно кутюмам[21] Нормандии, могу свидетельствовать от ее имени.
– Это верно, – кивнул Людовик Толстый, – но только если речь идет о ее чести. Хотя и здесь следует распорядиться о назначении трех достойных матрон, известных своей набожностью и честным поведением, дабы они, согласно обычаю, могли освидетельствовать твою дочь. Ибо ведомо: нельзя отыскать след птицы в небе, рыбы в воде и мужчины в женщине. Если подтвердится, что твоя дочь лишена девственности…
И без того красное лицо виконта де Вальмона побагровело.
– Но я желаю поговорить с ней совсем об ином, – переводя разговор на другую тему, продолжил Людовик, будто и не замечая реакции собеседника. – Если это был честный бой, то твоя дочь – единственная свидетельница произошедшего, а стало быть, ее необходимо выслушать. Быть может, даже допросить с пристрастием. Ибо любовь к брату, возможно, подтолкнет девушку уклониться от истины.
– Она не единственная видела ту схватку! – выпалил де Вальмон.
– Вот как? А кто же еще?
– С сыном были слуги.
– Сколько?
– Трое, – чуть замедлил с ответом де Вальмон.
– Зная местные обычая, могу предположить, что все они были вооружены.
– Только кинжалы и факелы, – попробовал запротестовать виконт.
– В ловких руках и это немало. – Людовик упер в собеседника тяжелый взгляд. – Но тогда выходит, что трое молодчиков во главе с твоим сыном напали на моего кравчего и хотели лишить его жизни.
– Однако честь моей дочери…
– Увы, Жером, если твоя дочь не обесчещена, доказать, что все обстояло так, как поведал мне ты, практически невозможно. Фульк Анжуйский, по твоему утверждению, был на сеновале с девицей, но если твоя дочь не предстанет пред судом, кто может сказать, что это была за девица?
– Но, мой государь…
– Погоди, Жером, ты говорил много, говорил дерзко, и я тебя слушал. Мне понятно, какие чувства горячат твою кровь. Теперь послушай и пойми, что заставляет мою кровь быть холодной. Итак, граф Анжуйский был застигнут, как ты говоришь, на месте преступления. Но в действительности никто не может подтвердить, было ли само преступление. Если предположить, что граф находился там с другой девицей, что, конечно, тоже не делает ему чести, то, выходит, судить необходимо вовсе не его. Ясное дело, сына твоего, мир праху его, не вернуть. Но трех негодяев, покусившихся на жизнь благородного дворянина, следует повесить без всякого сожаления.
– Но мой король!..
– Тише, Жером, тише. Здесь не суд. Ты пришел ко мне со своей болью, и теперь она моя не меньше, чем твоя. Но ведь суд, о котором ты меня просишь, исходит из законов людских и божеских, и я лишь объясняю тебе, с чем предстоит столкнуться на суде.
Король приблизился к старцу и положил руку на его плечо:
– Но заверяю тебя, мой дорогой де Вальмон, когда состоится этот суд, он будет справедливым, и кто бы ни был признан виновным, понесет заслуженную кару. А теперь ступай, и да вознесутся к престолу царя небесного слова мессы за упокой души твоего сына.
Виконт молча поклонился и, сделав рукою знак сыновьям, быстрым шагом покинул королевские покои.
Король проводил его долгим взглядом и, обойдя пустой трон, отдернул занавесь, расшитую золотыми лилиями.
– Я все слышал, сын мой. – Аббат Сугерий стоял у входа в королевскую молельню, перебирая тяжелые четки. – Если смотреть на вещи как подобает французу, то ты вел себя более чем достойно. Если глядеть на это глазами нормандца, – духовник короля печально воздел глаза к распятию, – справедливостью здесь будет почитаться только смерть обидчика и ничто другое. Старый де Вальмон чувствует себя глубоко униженным, но я вовсе не удивлюсь, если вдруг окажется, что не сам виконт, а кто-то более умный и менее горячий подтолкнул старого воина прийти к вам с обвинениями. Нынче же по всей Нормандии поползет слух о том, какое ужасное оскорбление нанесено одному из знатнейших родов герцогства. И о том, что ты, сын мой, попустительствуешь убийцам и совратителям. Это само по себе вредит твоему имени, но плохо еще и другое – оставаться в Руане теперь для тебя становится опасным. Гостеприимная столица может оказаться мышеловкой.
– Но убегать отсюда позорно.
– Королю следует отправиться вершить суд в землях своей державы, как это в прежние века делал Карл Великий. Это сгладит впечатление от амурной истории с Фульком Анжуйским и даст повод убраться из Нормандии.
– Что ж, так и сделаем, – вздохнул король. – Подумать только, сколько неприятностей из-за какой-то задранной юбки!..
Аббат Сугерий снова воздел очи к небу, вернее к потолку, за которым над мощной крепостной башней синело ясное сентябрьское небо Нормандии:
– Мне не пристало слушать такие речи.
– Господь простит мне это прегрешение, – отмахнулся король. – Ответь лучше, слышно ли что-нибудь о Фульке?
– Вынужден сказать, что ничего нового, мой государь, – покачал головой аббат Сугерий. – Последний раз его видели во время стоянки в полудне пути от Руана. Возницы рассказывают, будто за ним гнались четверо братьев де Вальмон. Он прыгнул от них в воду. Должно быть, несчастный утонул. – Настоятель Сен-Дени печально сложил руки перед грудью в молитвенном жесте. – На все воля Божья.
– Судя по тому, что старый Жером не оставляет желания послать Фулька на плаху, ему достоверно известно, что тот еще жив. Иначе с чего ему так хлопотать?
– Ему – нет смысла, но если за де Вальмоном и впрямь стоят умные люди, то следует помнить, что для мятежа нужна не королевская справедливость, а сам факт оскорбления, который позволит нормандским
