женить. У герцога Аквитании есть красавица-дочь. Она, правда, совсем мала, но какое это имеет значение? Главное – заручиться поддержкой аквитанцев, тогда и с прочими справиться будет куда легче. Прелестная Элеонора – любимое чадо своего отца и, как сказывают, самая богатая наследница не только во Франции, но и, пожалуй, во всей Европе. Она будет хорошей женой моему сыну. Надо отправиться в Аквитанию. Но прежде необходимо привести к покорности Нормандию. И Шампань, – подсказал он сам себе, – а там, как знать… будет ли еще время?»
Аббат Сугерий вошел в кабинет Людовика Толстого неслышно, без доклада, впрочем, как и обычно. Король с завистью поглядел на духовного отца: тот был старше короля, но, казалось, годы обтекают его, точно вода Сены – каменное сердце Парижа, остров Ситэ, – унося все лишнее и не причиняя вреда несокрушимому кораблю острова.[41] Шаг Сугерия по-прежнему был энергичен, глаза смотрели молодо и властно.
– Вы уже слышали новость о Тибо Шампанском, сын мой? – с порога спросил он.
– Да, – опираясь на стол, кивнул Людовик. – С этим надо покончить, иначе не пройдет и года, как все – от владетельных герцогов до последнего шателена, засевшего в полуразвалившейся башне, – присягнут на верность Господу своими землями. На деле кто из них станет всерьез слушать какого-то выскочку из Клерво, пусть даже он утверждает, что его устами говорит сам Господь?
– Если станут, в чем лично у меня сомнений нет, это гибель Франции, а за ней – и прочего христианского миропорядка. Но как мне сообщили, Папа Гонорий благосклонно выслушал нашу просьбу, и посланный им визитатор должен наконец укротить выжившего из ума аббата.
Людовик с почтительным удивлением поглядел на духовного отца. В эту минуту настоятель Сен-Дени был куда больше королем, чем он сам.
– У меня есть еще новости, – продолжал Сугерий, – и они, увы, так же нерадостны. Старый герцог Анжу при смерти. Он и прежде был слаб здоровьем, раны и тяготы дальних походов совсем подкосили его. Теперь же, когда он узнал об исчезновении сына, его разбил удар.
– Н-да, – вздохнул государь, – нет того дуба, который не могла бы расколоть молния. Знать бы, где этот чертов мальчишка! Жив он хоть или нет.
Доктор критически осмотрел лежащего перед ним юношу – тот был очень молод и весьма хорош собой, но сейчас метался в бреду, не приходя в сознание. Как подсказывал лекарю долгий опыт, недалек был день, когда этому красавчику суждено отойти в мир иной. Сами по себе раны его пациента казались не слишком опасными, хотя и малоприятными. Но то ли наконечники стрел по валлийскому обычаю перед выстрелом были воткнуты в землю, то ли цирюльник, вырезавший их, не потрудился прокалить инструмент – плечо юноши опухло, и жар свидетельствовал о нешуточном воспалении. Свои мысли лекарь не высказывал вслух – ему, лицу духовному, негоже было сомневаться в милости Божьей. Рассказывали, что по ту сторону Английского канала Пречистая Дева, смилостивилась над одноногим калекой и в ответ на искренние молитвы вырастила несчастному другую ногу.
– Под какой звездой родился бедный юноша? – глядя на добрую королеву Матильду, поинтересовался эскулап.
– Я ничего не знаю об этом.
– Прескверно. Это очень затрудняет лечение. Конечно, я сделаю все, что в человеческих силах, но извольте понять – если ход светил неминуемо сулит гибель несчастному, то все мое искусство не в силах изменить божественной воли небес. Ибо в звездной азбуке Господь являет свой замысел. Эти письмена – великая книга, открытая для истинно верующих, – лекарь воздел указующий перст. – Пока же могу сказать одно – рану следует обработать вином, смешанным с уксусом, и ежели она продолжит нарывать, то вскрыть ее, дабы выпустить гной. Войди стрелы чуть в стороне, можно было бы попросту отнять руку…
Матильда в белом одеянии послушницы внимала речам ученого лекаря, внутренне ужасаясь судьбе, уготованной юному пленнику. «Как жаль, – думалось ей, – что мой спаситель Андреа Сальваторе – личный медик Роже Сицилийского – пожелал так скоро покинуть нас. Вот настоящий лекарь! Воистину, Божья милость простирается над Солернской школой куда сильнее, нежели над всякой иной!»
Предложение отрезать руку Фульку Анжуйскому заставило ее вздрогнуть от невольной жалости: «Он так молод, так хорош собой…»
– Впрочем, в нашем случае даже это не поможет. Остается лишь уповать на чудо, а лучше пригласить священника, дабы бедняга мог исповедаться напоследок, – последователь святого Галена[42] развел руками. – Dixi.
«Андреа Сальваторе никогда бы так не поступил. Он бегал, ругался, поминал всуе имя божье, колотил палкой тех, кто подворачивался под руку, но я воочию узрела, как врата чистилища захлопнулись в тот миг, когда нога моя уже была занесена над его порогом. Он спас и меня, и эту персиянку с нелепым именем Мафраз. А уж ей-то наверняка не могли помочь ни святые, ни утешения души Божьим словом…» – Матильда вспомнила черноокую девушку с волосами цвета восточной ночи, с тонким станом, высокой грудью и округлыми бедрами. Стыдливость, казалось, не была присуща этой жаркой, как самум, дочери Персии. Все то, что любая христианская девушка считала должным скрыть от чужих взглядов, сознавая греховность плоти и пагубность ее искушений, у Мафраз было подчеркнуто, и, пожалуй, не будь в Британии дождей и холодных ветров, все одеяние ее свелось бы к полупрозрачной шелковой накидке и шальварам.
Однако, как выяснилось, не только полным бесстыдством оказалась славна Мафраз – едва поднявшись на ноги, она стала не щадя себя помогать доктору Сальваторе, у которого после сражения короля Гарольда с армией Бернара Клервосского появилось много работы.
Познания Мафраз в травяных настойках и отварах поразили самого доктора Андреа. Он вел с ней долгие беседы на греческом и, уезжая, хотел забрать с собой, и увез бы, когда б Мстислав не воспротивился освобождению злодейской отравительницы. Немалого труда стоило Матильде сохранить ей жизнь и поселить с относительными удобствами в башне Тауэра.
– Мафраз, – почти беззвучно прошептала королева, – если кто-то и в силах излечить бедного мальчика, то именно она.
Матильда тихо, стараясь не потревожить заснувшего от маковой настойки графа Анжу, вышла за дверь, где ожидал, угрюмо щурясь, ее суженый.
– Как там анжуец?
– Очень плох.
– Ну, стало быть, судьба его такая. – Король Гарольд III махнул рукой. – Что уж тут скажешь. Кому суждено быть повешенным, не утонет.
При этих словах Матильда вспомнила короткое судилище на берегу и качающиеся на ветвях тела пиратов. Воспоминание это вызвало у нее приступ дурноты. Королева сдержалась из последних сил.
– Он борется, – негромко, но с нажимом возразила она. – Кто сражается, тот не побежден. Ему следует помочь.
– Так уж коли ученый лекарь его излечить не в силах, то кто ж тогда?
– Персиянка Мафраз.
– Да чур тебя, она ж злодейка и душегубка!
– И все же – только она.
Гарольд III упер в нареченную тяжелый взгляд:
– Хорошо. Будь по-твоему. Но когда уж не вылечит она его, не сносить ей головы.
– А если вылечит графа Анжуйского?
– Твоя забава – ты и решай, – отрезал Мономашич.
– Если вылечит, я дарую ей свободу.
Гарольд недоуменно окинул взором дочь яростного Генриха Боклерка и пожал плечами.
Тронная зала герцогского дворца, казалось, по самому устройству, по самому замыслу не могла быть светлой: толстые стены, прорезанные узкими окнами-бойницами, зимой не пробирал мороз, но и согреть их огнем горевшего камина было невозможно.
Замершие в ожидании команды стражники время от времени морщились от постоянных сквозняков, но стояли, не шелохнувшись, подобно статуям, своим видом демонстрируя входящим грозную мощь хозяина замка.
Никотея сидела на троне – одном из двух – более низком, предназначенном для государыни, кутаясь в подбитую горностаем алую накидку. Уже несколько дней она ждала прибытия старого знакомца и дальнего
