Взгляды присутствующих обратились к одной из лож – как раз напротив той, где восседали Конрад и Никотея. Осанистый седобородый вельможа, уже много лет правивший Богемией, поднялся со своего места и заговорил голосом зычным и резким:
– Сегодня необычный день! День, когда перст Господень указывает нам путь столь же ясно, сколь лучи солнца указывают, что настало утро. Каждый из вас знает, что не здесь и не сейчас должны были собраться знатнейшие из князей Империи, чтобы решить, кто займет опустевший трон императора. Но человечье разумение ничто пред Божьим промыслом. И, стало быть, мы должны представить ответ пред Богом и людьми именно здесь и сейчас. Судьба не оставляет нам выбора. Скажу прямо: я долго сомневался, кому отдать свой голос – храбрейшему ли Генриху Льву или же доблестному Конраду Швабскому, ближайшему родичу покойного императора. Но сегодняшний день все расставил на места, и мне доподлинно ясно, что не человечьим хотением, а божьим соизволением герцог Конрад должен взойти на трон. Герцог Конрад должен повести войско Империи для спасения христианства, дабы подавить, выжечь язву, разъедающую некогда общее наше Отечество. И да станет оно единым вновь и возродится, аки феникс из пепла, Великая Римская Империя! Pax romanum![69]
–
– Я… поддерживаю герцога Конрада, – поднялся следующий по старшинству Лотарь Саксонский. Лицо его было бледно, даже издалека слышалось, как тяжело ему даются произносимые слова.
–
–
– Монсеньор, – рядом с графом Квинталамонте остановился запыхавшийся херсонит, – там Федюня…
– Что с ним?
– О, не беспокойтесь, он жив и здоров. Но у него на коленях спят две огромные змеи, и еще он говорит, что нам следует незамедлительно идти к Бернару Клервосскому.
Матильда рыдала. Рыдала и не могла унять слезы – бегство любимого казалось заслуженной карой за грехи: за поругание траура, за попрание отцовской воли, за невенчанную любовь, за обман, который окружал нечестивую ее страсть с самого начала. Но чем сильнее гнала прочь обуревавшие ее чувства, тем сильнее болело сердце, грозя разорваться на части от тоски.
Королева уединилась в молельне и не покидала своих покоев, вознося молитвы Святой Деве, прося заступничества. Но каждый раз, когда начинала она «Ave Maria», мысли возвращались к греховным мирским вопросам: как могла стража у ворот пропустить пленника, куда помчался он, где скрывается? Ответы находились тут же. Уже не первый день Фульк Анжуйский свободно разъезжал по Лондону и его окрестностям, и никому бы в голову не пришло останавливать высокородного гостя короля и королевы. Ответы находились сразу, но вопросы в голове Матильды звучали вновь и вновь.
– Моя королева, – мажордом ее величества вошел в покои Матильды, – к вам направляется государь.
– Для чего он хочет видеть меня? – спросила Матильда, стараясь наскоро промокнуть слезы на щеках.
– Он мне не сказал. Лишь повелел сообщить, что незамедлительно прибудет. А вот, кстати, и он, – заслышав характерные шаги в коридоре, мажордом открыл двери и согнул спину в поклоне.
Трижды глубоко вздохнув, чтобы восстановить дыхание, королева вышла навстречу суженому.
– Рада видеть вас, мой государь. – Она склонила голову, надеясь, что такое положение не даст рассмотреть ее заплаканные глаза.
– И я рад, Мотря, – пробасил Мстислав. – За советом к тебе пришел. Из земель, что от нас к закату лежат, гонец прибыл. Говорят, князь у них объявился, коий многие города на копье взял и многие воинства в прах развеял. А на знамени того князя не крест ваш, не хиро ромейское, [70] не лик святой, а самое что ни на есть кубло змеиное.
– Да, я слышала о том, – коротко ответила Матильда.
– Вот я себе и думаю: змей – он змею рознь. Сам я, как всякому доподлинно ведомо, змееборец, но ведь и то сказать, от нашего Светлояр-озера до вашего студеного Сновидона мы и сами змеиным путем пришли. Послал я туда нынче лазутчиков – разузнать что к чему. А к тебе пришел спросить: как в прежние-то времена с теми землями предки наши поступали? Бились или мирились? Или же иначе как?
– Чаще бились, – ответила Матильда, не удержав предательского всхлипа.
Король Гарольд замолчал и пристально уставился на будущую супругу.
– Пошто слезы льешь? Или по батюшке убиваешься?
– По батюшке, – краснея, выдавила Матильда.
Мстислав оглядел ее с одной стороны, затем с другой, будто не видал ранее:
– Ужо тебе, Мотря, не к лицу врать-то. Не отца ты сейчас поминаешь.
– Не отца, – еще ниже склонила голову королева.
– Тогда кого же?
Дочь Генриха Боклерка молчала.
– Что ж молчишь? Ответствуй.
Матильда чувствовала, как падает вниз сердце и сплетаются в комок все невысказанные слова, перехватывает дыхание, и слезы вновь заливают щеки.
– Ладно, не говори, и без того знаю. О молодце заморском убиваешься. Так ведь?
Матильда кивнула.
– А он, ишь, сокол залетный, крылья расправил и упорхнул.
Матильда почти без чувств рухнула на колени.
– Встань, встань. Не пристало, – подхватил ее Мстислав. – Разве ж непонятно… Я вон хоть и не стар, да в летах. А тот, недовешенный – юн да пригож. Встань… Корить тебя не буду. Но уж совратителю, не обессудь, кол острый. – Король собрался хлопнуть в ладоши, чтоб позвать мажордома.
– Не губи! – Матильда схватила его за руки, не давая свести. – Не губи, мой повелитель!
Мстислав помрачнел:
– Что, уж так не люб? – наконец выдавил он. – Чем же я тебе нехорош? Может, обидел когда? Злата ли не дарил, мехов ли? Может, когда прогневил?
– Боюсь я тебя, – тихо вымолвила Матильда. – Боюсь, как батюшку своего боялась. Ежели хочешь – голову мне руби. Я одна во всем виновна…
– Так, значит. – Гарольд высвободил руки и прошелся по комнате, выискивая, что бы сокрушить могучим ударом. – Значит, так…
Матильда стояла перед ним, замерев от ужаса, ожидая расплаты и благодаря небеса за то, что они подарили ей немного счастья перед гибелью.
– Вот как… – невпопад бросил Мстислав. – Ну, значит, и быть по тому. Сядь, Мотря, и выслушай волю мою. Сказывал ли тебе – сон мне дурной был. Поведал я тот сон мудрому Георгию, мниху[71] ромейскому. Растолковал он его, и когда правду сказал, то приключилось с братцем моим родным, от меня неотличным, беда великая. Пал он от измены черной в отчих землях. А потому надо мне собираться в Киев-град, дабы самолично вызнать, что да как. Ты же здесь – в дому – хозяйкой останешься. Дружину я тебе отряжу немалую, советников путных… Правь тут пока именем моим. А ежели не вернусь через один год, один месяц, одну неделю и один день, то почитай себя свободной от слова, мне данного. И коли так, то и живи, как знаешь.
Матильда удивленно подняла на могучего, сходного с лесным медведем, витязя заплаканные глаза. Тот глядел на нее печально и, как показалось королеве, сам едва сдерживал непрошеные слезы.
– Быть по сему, – кратко бросил он и, не дожидаясь ответа, вышел из покоев королевы.
Глава 27
