— Я наложил на нас проклятье Энлиля, — воющим голосом произнес он. — Уходите отсюда, не трожьте моего леса, и я сниму проклятье. Негоже человеку врываться в заповедные места богов!
— А что такое «проклятье Энлиля»? — опершись на топор, спросил Большой.
— Смерть, — прошипел Хувава. — Неминуемая смерть.
— Семь раз ты пытался напустить ее на нас, — усмехнулся Гильгамеш. — Сдается мне, ты потерял самое свое лучшее оружие. Что сила горы Хуррум в сравнении с мощью Уту!
— Уходите отсюда! Мир стоит на равновесии, вы оскверняете божественный порядок!
В голосе демона Гильгамешу почудились умоляющие нотки.
— Ты просишь нас?
— Может быть и прошу. Прошу ради блага моего и твоего, пришелец. Остановись, чтобы позже не пожалеть о своей гордыне!
— Не слушай его, — закричал Энкиду. — Не допускай демона к сердцу, он пожрет тебя! Убей Хуваву, Солнце взирает на нас!
— Будь проклят твой раб! — взвизгнул владыка горы. — Да не будет ему покоя на земле!.. Хорошо, я не сниму с вас проклятья. Умрем вместе!
Взметнулась сеть, Гильгамеш едва успел отскочить в сторону. Энкиду она хлестнула по ногам, степной человек упал и скатился на несколько шагов вниз по дороге. Большой рубанул по сети топором, но та была крепче меди. Звякнув, топор едва не вырвался из его рук.
— Я достану тебя, достану! — размахивая кинжалом, Хувава полурысью, полугалопом бросился к Энкиду. Одной рукой он сорвал с шеи мохнатого брата Гильгамеша ожерелье-талисман, другую же, сжимающую длинный зуб, взметнул над лицом степного человека.
В отчаянии Большой метнул топор. Сверкнув в полете словно молния, топор вонзился в плечо Хувавы. Рука, сжимающая кинжал, упала на стеклистый камень. Из разрубленного плеча хлынула кровь такая же черная, что и в жилах кедров. Хувава взвыл — совсем как семь его лучей в предсмертный миг. Энкиду поднялся на ноги и его палица сокрушила ребра демона. Гильгамеш, выхватив из-за пояса нож, одним прыжком оседлал воющее тело Хувавы и дважды вонзил оружие в покрытый рыжей шерстью затылок.
Вой поднялся до самого верхнего предела слышимости и стих. Зато раздался грохот, подобный многократно усиленному раскату грома.
На людей падало древо, служившее жильем хозяину горы Хуррум. Юноши с криком бросились вниз по дороге. Энкиду схватил старшего брата за руку, рывком стащил его с застывшего в окоченении смерти демона и повлек за собой в сторону, в заросли олеандра и кедров.
Ветви больно хлестали их тела, но, превозмогая боль, превозмогая усталость, братья успели ускользнуть из-под гигантской тени, накрывшей было их. Раздался оглушительный удар — и все стихло.
Стихла буря, гора перестала волноваться, она уселась ровно и твердо на земное основание — как любая другая гора. Словно не слышавшие ужасных звуков, сопровождавших смерть Хувавы, подали голос птицы. Величественные кедры утратили всю свою злобу. Они остались так же прекрасны, но ни капли ужаса не испытывали люди, глядя на них. Откуда-то снизу доносились возбужденные, радостные крики служителей Кулаба. Вместо боли и усталости грудь братьев наполнил покой.
— Вот так, — Энкиду улыбался во весь рот. — Как хорошо здесь!
— Хорошо, — согласился Гильгамеш. — Идем.
Они поднялись на вершину горы. Рухнувший кедр погреб Хуваву, вместе с его сетью, кинжалом, вместе с топором Гильгамеша и ожерельем Нинсун.
— Значит, для этого оно и было предназначено, — успокаивал брата Большой. — Каждая вещь служит для какого-то одного, определенного дела.
На месте жилища Хувавы лежала неглубокая круглая яма. Из нее — все слабее и слабее — поднимался черный пар. На Гильгамеша еще раз пахнуло смертью.
— Ф-фу! — он помахал рукой перед носом. — Долго же мне еще будет чудиться этот запах!
Энкиду ничего не говорил. Он смотрел на запад, скрытый доселе гигантским кедром. Рот его был раскрыт так же, как в тот день, когда Шамхат впервые показала ему танец Инанны.
— Значит это правда… — произнес Гильгамеш, посмотрев туда же. За горой Хуррум лежала глубокая долина, дальше поднимался еще один хребет, пониже того, что они одолели, а еще дальше братья видели великую голубую зелень — сливающееся с небом Закатное море.
— Выходит, в сказках много правды, — улыбнулся Большой. — Смотри, Созданный Энки, какую дорогу мы проложили!
5. ИНАННА
Ревность — вот настоящий двигатель этой повести. Ревность к большому и необычному, к тому, что подминает под себя привычный ход жизни. О человеческой ревности мы уже говорили, теперь пришел черед переходить к богам.
«Мы — боги ревнивые!»— говорили владыки шумерских земель, грозно топали ногами и дружно сводили густо насурьмленные брови. Они живы были поклонением человека и потому неукоснительно требовали с черноголовых благочестия. Когда-то людей лепили в пустоте только что созданного, девственного мира. Тогда это казалось и забавой, и утверждением себя, и созданием послушного, понятливого работника. Однако человек получился странным созданием. Настолько на них, богов, похожим, что это вызывало оторопь. Благословленные к услужению небесам, люди переняли привычки Ану, Энлиля, Энки и, хотя не отказывались приносить жертвы создателям, погрузились в собственный мир. Боги иногда просто переставали понимать эти игрушки, чья плоть когда-то была красной и синей глиной. Видимо, зря они пили пиво, когда лепили человечество. Что-то они упустили спьяну, или не заметили кого-то, не известного Игигам пришельца, бросившего в глиняных болванчиков семя беспокойства и самомнения.
Особенно тревожили богов герои. Не все, конечно; Ага, например, был героем вполне ясным и послушным. Тревожили такие, как Лугальбанда, на орле летавший к небесам. Такие, как Гильгамеш.
Обескураживало то, что Большой жил сам по себе. Хотя каждый из значительных богов видел его перед своим идолом совершающим поклонение, глаза Гильгамеша выдавали, что тот делает это без сердца. Но и это было бы не страшно, можно поклоняться без сердца, будучи, при этом, угодным богам. Однако не только в храме — в Уруке Большой вел себя так, будто жил сам по себе. Будто жертвы воде, ветрам, земле, удаче, гневливому Куру — это такие же маловажные вещи, как набедренная повязка или лепешка из темной муки. Часть существа Гильгамеша находилась вне поля зрения богов, а потому события, которые разворачивались вокруг него, оказывались им непонятны.
Энлиль был искренен, когда решил послать на землю Энкиду. Он желал увидеть, как два героя намнут друг другу бока, доказав этим истину: созданному — место созданного, ни на что большее претендовать он не может. Однако вышло не просто «не то», вышло совершенно не то! Энкиду соблазнился человеческим житьем, он возомнил, что «быть человеком» больше, чем «быть созданным Энки». Вместо потешной схватки, над которой можно посмеяться и поскучать, герои воспылали друг к другу братскими чувствами. Мало того, они еще и оттаскали за уши послушного небесам Агу!
Благо, если бы названные братья тем и ограничились. Так нет, они дерзнули бросить вызов одному из посредников между небом и преисподней. Бросили вызов, пришли и убили Хуваву! Нужно понять, что испытывали в этот момент лазуритовые небеса. Что-то похожее, наверное, ощущает человек, стоящий на вершине башни, основание которой только что начали ломать мотыгами.
Никто не хотел казаться переполошенным. Влажнобородый Энки как всегда посмеивался, вертя пальцами водяные волосы. Супруга Энлиля, податливая девочка-богиня Нинлиль томно смотрела на своего мужа, чей ветроподобный облик трудно было уловить даже божественному глазу. Как всегда молчал далекий старый Ану. Строила всем глазки неугомонная Инанна. Что поделаешь: судьба людей — служить богам, судьба богов — оставаться неизменными.
Посреди неизменных пульсировал рожденный обескураженностью вопрос: «Зачем?» Зачем Энкиду не добил Гильгамеша? Зачем братья пошли на Хуваву? Зачем они столько говорят о славе — каждый знает, что слава обманывает скорее, чем женщина? Чего они ищут, особенно Гильгамеш? К чему он присматривается, когда разглядывает вещи, ведь они такие, какими их сделали боги — не больше и не меньше! Зачем Уту помог Большому?
Снисходить до того, чтобы задать такой вопрос человеку, небеса не могли. Зато они подступали к Солнцу, и оно хмурилось, выбрасывая жар своего недовольства на землю.
