виденным, давно умершем Александром, было свыше сил. Естество говорило — место Калхаса здесь. Как бы ни малы были шансы, имевшиеся у них, пастух желал дойти до конца.
— Прежде всего нужны лошади, — сказал он, прерывая обескураженных аркадян, опять пытавшихся спорить с Дотимом. — Лошади и деньги. Ну, деньги-то у нас есть. Я покажу, где деньги.
Речь Дотима стала торопливой. И сам он изменился — словно постоянно торопился куда-то. Торопился съесть кусок, вдохнуть воздух, посмеяться над своей же шуткой. Его не покидала нервная веселость, удивлявшая и Калхаса и аркадян.
— Ты так много смеешься, что… мне страшно, — сказал Дотиму пастух.
— Почему это страшно? — удивился тот. — Почему нельзя смеяться? Я рад — подумай только, сколько зависит от нашей хитрости! Мы, можно сказать, совершаем такое дело, что помнить о нем будут долго.
Насчет «совершаем дело» наемник несколько преувеличивал. Третьи сутки они прятались среди холмов, присматриваясь и выжидая. Калхас проводил аркадян до тайника; они распотрошили пару мешочков и каждый набил пояс золотыми монетами. Пояса обернули поверх голого тела, скрыв их одеждами. Внешне наличие золота у оборванных наемников заметно не было, но Калхас долго не мог привыкнуть к тяжести, обвивавшей бедра.
Местом своего пребывания они избрали лощину, окруженную заросшими колючками холмами. Расположена она была ближе к лагерю Эвмена, чем прошлое укрытие Дотима: Фригиец перевел все свои силы на место бывшей стоянки стратега. Теперь там происходило непрекращающееся празднество — по крайней мере так мнилось аркадянам. Днем к небесам поднимался обильный, жирный чад благодарственных жертвоприношений. А ночью не переставая горели костры; фригийцы, видимо, порешили перевести весь хворост в округе.
Калхас понимал, отчего Антигон не отправляется вглубь Габиены. Полуразбитое войско Фригийца благодаря прихоти судьбы взяло в плен отряды, превосходящие его численно. Собственно, было непонятно: пленные ли это, или новоприобретенные союзники? Во время осторожных разведок аркадяне установили, что только гетайров Фригиец держит безоружными и отдельно от остальных. Другие воины Эвмена чувствовали себя свободно, а аргираспиды даже выставили у своих палаток серебряные щиты. Шло смирение, свыкание с новым хозяином, щедро приправленное вином и искусственной радостью. Хотя Дотим ругался последними словами, когда наблюдал за этим, даже он признавал, что иного ожидать не следовало.
— В конце концов, им просто платили деньги. Что же, если Антигон не брезгует такими вояками — тем хуже для него.
Признаков того, что Фригиец готовится покидать лагерь, все не появлялось и Калхас с неясной надеждой думал, что свыкание идет, по всей видимости, не гладко. Однако, когда он поделился своей мыслью с остальными, мрачный Никокл поставил над ней жирный вопросительный знак:
— А куда теперь торопиться Антигону? — сказал он. — Антигон своего добился — на кого теперь идти походом?
Поскольку Фригиец за эти три дня так и не отрядил конных погонь, аркадяне пришли к выводу, что в его руках — вольно или невольно находятся все сатрапы.
— Тем лучше, — успокаивал Дотим. — Он чувствует себя в совершенной безопасности. С каждым днем внимание его будет слабнуть. Тогда-то мы и попытаем счастья.
Вот только как? Аркадяне не имели даже лошадей. Дотим надеялся отбить их у разъездов Фригийца. Но те дозоры, которые Антигон отправлял на север, в холмы, насчитывали не меньше десятка всадников каждый. Аркадянам приходилось быть чрезвычайно осторожными.
И потом, жив ли стратег? Дотим был уверен, что жив. Но лица Феодора с Никоклом выдавали, что наемники сомневаются в этом, следуя за вождем с тяжелым сердцем.
Однако главным оставалось отсутствие реального плана действий. Быть может, они могли пробраться в лагерь, дабы смешаться с его обитателями. Но Дотима и Калхаса мог бы узнать любой бывший воин Эвмена. Подкупить тех, кто охраняет стратега? Но опять же, для этого нужно было оказаться внутри лагеря. Да и как бежать из него без лошадей?
— Случай! — поднимал палец к небесам Дотим. — Смотрим и слушаем, как те истуканы в Сузах, у которых огромные глаза и уши. Если будем внимательны, обязательно учуем случай.
Они охотились за редкой живностью — пугливыми птицами, неправдоподобно стремительными пустынными зайцами, а потом упрямо пережевывали почти не прожаренное мясо. Тепло было самой недосягаемой мечтой. Слабый огонек — единственное, что они себе позволяли, — скорее обманывал, чем грел протянутые к нему ладони. Плащ, снятый с мертвого фракийца во время ночной экспедиции на поле сражения, не столько давал Калхасу тепло, сколько вонял волчьим потом. Ночью холод доводил до отчаяния, до безысходной тоски. Те, кто не стоял на страже, прижимались друг к другу спинами, закутывались всем, чем можно, но все равно почти не спали, сопротивляясь пытке ледяным беспамятством.
Чтобы отвлечься, Дотим начинал говорить. Вспоминал о сухих критских горах, где точно так же таился, ждал удобного момента для засады — только врагом его тогда был Македонец. Вспоминал о полководцах, чьи имена Калхас вообще слышал в первый раз.
— Как ты умудряешься держать столько событий в памяти? — удивлялся пастух.
— А мне и надо держать в памяти, — сказал однажды Дотим. — Все это было со мной, если бы о других рассказывал — другое дело. Кажется, что люди, о которых говорю, стоят рядом, вот здесь. Как-то само собой всплывают, словно и не прошло много лет.
Четвертая ночь была особенно холодной. Земля, немного прогретая за день костром, остывала очень быстро. Феодор встал на стражу, а остальные трое прижались друг к другу и старались сохранить иллюзию тепла. Как обычно, Дотим начал говорить. Однако теперь он рассказывал о том, что мучило его последние дни.
— Нельзя было полагаться на таких людей! Неужели Певкест — человек достойный доверия? Нет, когда жив был Александр, все они держались молодцом. Но здесь не их заслуга, а, я думаю, царская. Зато когда Царь умер, стало ясно, кто есть кто. И за пять лет научиться этому можно. Почему же Эвмен доверился им? Вот ты, Калхас, доверился бы?
— Нет, — ответил пастух. — Конечно нет. Но автократор считал их друзьями…
— Что за глупость! «Друзья»! А должны бы быть слуги! Даже в торговых операциях доверяют не дружескому слову, но залогу. Вон Эвдим — самый что ни на есть проходимец, но оказался связан со стратегом золотом — и испугался за свое состояние, прибежал доносить. А как иначе? Эти «друзья» только ослабили армию. Да что там говорить: единственное, что я видел хорошего от Певкеста — пир в Персеполе. Помнишь?
— Помню, — вздохнул Калхас.
— Вот уж обильно было льстивых речей! Даже небо залоснилось, словно его облизали. И что толку? Лучше пировать с открытым врагом, чем с сомнительным другом. Я вот думаю, Калхас: почему Эвмен поддался демону простодушия? Я всегда верил в его предусмотрительность, я думал — у него в руках какие-то тайные нити, он не выпустит сатрапов. А ведь оказалось — ничто не продумано! Ладно, стратег отвечал бы только за себя. Но за ним пошло множество людей — и теперь они мертвы, или в плену. Тебе не страшно, Калхас?
— Страшно? Чего я должен бояться?
— Ошибки, которую мы совершили в прошлом. Мы поверили в человека, обреченного на поражение.
Некоторое время пастух молчал.
— Ты серьезно говоришь это, Дотим?
— Не знаю, — голос наемника стал растерянным. — Клянусь, не знаю. Но подобные мысли не дают нам покоя с той проклятой ночи, когда к нам явился Эвдим.
— Эвмен другой человек, чем мы с тобой, — убежденно произнес Калхас. — Кажется, я понимаю, чего он хотел. Он хотел, чтобы вернулось старое — наверное, он помнил его столь же хорошо, что и ты. Это нечто вроде заклинания: повторяй свои прошлые слова, подражай прошлому во всем — оно и вернется. Наверное, Эвмен желал, чтобы сатрапы поверили, будто Царь до сих пор с ними. Поэтому-то он относился к Певкесту и прочим как к друзьям. И, мне кажется, что он был прав: восстановить порядок, справедливость
