травки, много морковки и… и ещё что-то ест. Если вы будете кушать морковку, то тоже скорее вырастете. А это медвежата. Посмотрите, какие они хорошенькие, пушистенькие… Это они так играют, когда кувыркаются через голову… и любят конфеты и сушки. Я тоже люблю конфеты и сушки… А сейчас мы пойдём смотреть бегемотика. Он живёт вон в том пруду. Всего бегемотика нельзя увидать, можно только глазки и нос. Ему всегда жарко и разрешается купаться, сколько он хочет… — Зинуля вздохнула. — Мне не разрешают купаться сколько хочу, а летом вода в речке такая тёплая…
Матрац стал походить на шар, чуть приплюснутый с боков. Васин рот растянулся за самые уши. Наверное, это означало самую весёлую инопланетную улыбку.
— Теперь мы купим мороженое и пойдём домой, — сказал Зинуля «дочкам», скатала из снега три шарика и начала было один из них облизывать.
— Брось! — закричал Сашка и выбил снежок из её рук. — Забыла про ангину?
— Я понарошку, играйте дальше сами, — сказала Зинуля.
Вася забормотал:
— …Мало… Ещё заправлять…
Вовка с Сашкой о чём-то пошептались и начали лепить из снега продолговатые комки.
— Ты будешь этим… который всех хочет бомбами убивать, — сказал Сашка Вовке.
— Не хочу! — захныкал было Вовка, но Сашка пообещал:
— Я потом дам тебе покататься на лыжах.
— Ладно, — согласился Вовка, вытирая варежкой нос.
— Вася, — спросил Сашка инопланетянина, — мы будем уничтожать бомбы, которыми воюют. Тебе такое подойдёт?
— …Пойдёт, пойдёт… Хорошо! — протараторил Вася.
Вовка сел на санки рядом с «бомбами» и заорал противным голосом:
— У меня много, много разных бомб, я всех разбомблю!
— Женщины и дети! — торжественно сказал Сашка. — Кто против войны, идём уничтожать бомбы!
Зинуля с куклами на руках подошла к санкам и закричала:
— Подумаешь, какой задавала! Мы нисколечко не боимся твоих бомб… Вот я сейчас их все изломаю! — И начала пинать валенком снежные комки. А Сашка так разошёлся, что перевернул санки вместе с Вовкой, и тому пришлось долго вытряхивать снег из валенок и очищать пальто.
Вместо матраца на дне котлована сиял жёлтый шар. Он слегка перекатывался с боку на бок и походил на солнышко, спустившееся на снег.
— Улетаешь, да? — спросила Зинуля и собралась заплакать.
— …Плохо расставаться… Мне хорошо не расставаться… Надо домой, беспокоятся… ищут!
— Возьми, мне не жалко! — протянула Зинуля инопланетянину куклу Наташу. — Она совсем новая, только одна рука немножко оторвалась…
Вася схватил куклу и скрылся в своём матраце-шаре.
— Надо же, и не попрощался! — обиделся Сашка.
Но Вася снова вынырнул из шара, подошёл к Зинуле и вложил в её ладошки что-то маленькое и зелёное. Это была куколка, точь-в-точь похожая на него.
— Большое спасибо! — вежливо поблагодарила Зинуля. — Прилетай к нам, когда будет жарко, пойдём купаться на речку…
— …Досвидания… хорошего досвидания… скоро станем купаться! — помахал над головой инопланетянин зелёными лапками и окончательно исчез в шаре. Шар стал медленно подниматься над землёй, долетел до облаков, посвёркивая искоркой, исчез.
Зинуля заплакала, Вовка засопел, и Сашка сказал:
— Кончайте хлюпать! Он обязательно прилетит — мы же подружились!
ТАНГОЛИТА
Успешную защиту диссертации отмечали долго и шумно. Когда же все гости разъехались, у виновника торжества, Павла Миронова, остались ночевать два друга по институту: Лившиц и Петров. Они не захотели спать в комнатах — там все ещё крепко пахло сигаретами и остатками закусок. Постелились на тёмной веранде, но не спали, молча прислушиваясь к тёплой летней ночи. В зарослях трав около домика слышимо топали ежи, кто-то тоненько попискивал и шуршал, с недалёкого пруда дружно звучал лягушачий хор, по просеке пророкотала и высветила фарами запоздалая машина.
Лившиц облизнул толстые губы и нарушил молчание:
— Знаешь, Пашка, только не обижайся, я признаю твою перспективность, но всё же…
— Кончай ты, — лениво протянул Петров, — лыко-мочало…
— Нет, подожди, а если этот вопрос меня мучит!
— Ну-ну, — улыбнулся Миронов, — знаю, что тебя мучит.
— Я, Пашка, человек реальный!
— Дальше некуда, — съязвил Петров.
— Да, реальность прежде всего! — обиделся Лившиц. — В конце концов признаю молодые науки… скажем, электронику или…
— Говори прямо — не признаёшь темпорологию?
— Не так чтобы совсем, но расплывчато… Время для разных существ течёт по-разному — допустим. Время замедляется или течёт медленнее при большой скорости передвижения — признаю. Доказано. Но течёт туда и обратно?! Наука на грани…
— Фантастики?
— Почти. Разные там схоластические явления…
— Когда-то трудно было поверить в восстановление безнадёжно плохой записи. Научились же очищать голос от шумов. Тоже со временем, отбросив наслоения…
— Я не признаю случайности, которые начинают считать закономерностью! — перебил Лившиц.
— В любой случайности есть своя железная закономерность, ещё не познанная до конца, — вмешался в разговор Петров. — И кончай спорить, от тебя голова трещит!
— Ладно, — обратился Миронов к Лившицу. — Тебе так хочется знать, почему я изучаю Время?
— Очень! — воскликнул тот. — А тебе? — спросил он Петрова.
Петров неопределённо пожал плечами.
— Это давняя история, — задумчиво произнёс Миронов. — Никому не рассказывал, кроме покойной бабушки, она решила, что я болен…
…Окружающее я стал воспринимать в домике на окраине Н-ска, где появился на свет. Отец и мать поженились на последнем курсе своего медицинского института, а по окончании приехали работать в поликлинике Н-ска.
Тесный бабушкин домишко был плотно заставлен неуклюжей старинной мебелью: горками, тяжёлым буфетом и комодами, похожими на пустые пьедесталы. Во дворе разгуливал сизо-золотой петух, косил на меня яростным оранжевым глазом и воинственно разгребал мусор когтистыми жилистыми лапами. Помню, я боялся петуха и крепко держался за бабкин подол, идя через двор к калитке сада, куда вход петуху был запрещён, и я играл в безопасности на куче песка под яблоней.
Спустя годы, в отрочестве, хотелось восстановить в памяти картины детства, и многое вспоминалось, но из этих воспоминаний почему-то выпадали лица родителей. Я помнил бережливые руки отца, подбрасывавшие меня к потолку, и запах маминых духов, лица же представлялись размытыми серыми пятнами, как на той единственной выцветшей фотографии.
Помнилось, как, старательно помолившись, бабушка рано укладывалась спать, а родители, любившие повеселиться, часто вечерами отправлялись в чахлый городской парк и брали с собой меня. Я сидел на лавочке у оградки танцплощадки, ноги не доставали до полу, а родители, не отдаляясь, кружились поблизости. Но опять же ясно я помнил только их ноги: парусиновые белые туфельки синхронно двигались с чёрными мужскими ботинками, наполовину закрытыми широкими брючинами.
Однажды отец принёс домой синий чемоданчик. В нём помещалась блестящая изогнутая трубка с иглой
