развлечение. У нас другое – нам надо выпить бутылку водки, и все это не мимоходом, в рамках похода с детьми в парк, а всерьез и надолго, надо весь вечер посвятить тому, чтоб нажраться. Так и в журналистике…
– Пиво и водка – это хорошее сравнение. У нас в отличие от них нет табу, мы должны не просто проникнуть в спальню героя, а прямо под одеяло к нему залезть. Чтоб все натурально, в подробностях.
– Это потому, что у нас другой потребитель. Сравнивать нашу журналистику с западной некорректно еще и потому, что русский средний человек, даже если ему сорок лет, – это, по менталитету, четырнадцатилетний подросток, склонный к правонарушениям. Он – углубляю сравнение – вырос на улице, в семье его воспитанием не занимались. Средний американец – ему, может, 25 лет. Еще энергии полно, он довольно бестолково ее расходует, лезет в какие-то авантюры и непрестанно кому-то пытается доказать что он крутой. Но он уже о чем-то задумывается, семью хочет завести. Немец – это 30 лет. Много чего наколбасил, но уже отдает себе отчет, что придется за все отвечать. Он уже взялся за ум и особо никуда не лезет. Швейцарец – это 60 лет, ближе к пенсии, все тихо, чинно, он много работал и теперь может расслабиться и отдохнуть. На подростков, которые громко врубают музыку, смотрит с пониманием и осуждением, но говорить ему с ними не о чем.
Это хорошо видно, в частности, по рекламе. У нас в любой рекламе – машин, домов, страховки, банков, паркета, конфет – обязательно присутствует девушка модельного вида, желанная такая и полуголая, у нее призывный взгляд типа, купи бутылку пива – и все девки твои! Это именно то, что заводит русского потребителя. Ведь в 14 лет одна мысль – чтоб тебя привечали девчонки. Семья, дети – это вы о чем? Уроки учить, книги читать? Да идите вы! Вот такой потребительский спрос.
Я как-то в Швейцарии увидел рекламу и был потрясен. Тогда я понял разницу в их и нашем восприятии жизни. На огромном щите – крупно лицо глубокой старухи, мало того что с морщинами, так еще и с жуткими каким-то язвами. Зрелище ужасное, просто передергивает. И подпись: «Жертвуйте, кто сколько сможет, в Фонд помощи больным проказой».
И такой плакат висит в центре Женевы! Огромный, на видном месте! Невозможно представить себе такую рекламу в центре Москвы… Потому что в 14 лет человек ненавидит тему старости, его не волнует проблема здоровья – «пусть эти старые лузеры сами думают о своих болезнях!». У нас, наоборот, на одном из популярных сайтов висит реклама с чьим-то шутливым афоризмом: «Если у вас плохое здоровье, думайте о чем-нибудь другом».
Послушаем радио – то же самое. Песенки – про девчонок, про пляжи, танцы и бухло, все зажигают. А на взрослом Западе что? Включаешь FM – а там на каждом шагу классика, фолк, джаз, опять классика. А у нас – какой может быть фолк?! У нас идет попса молодежная. Мы пришли на дискотеку, тут девчонки и бухло. Ну блатняк еще.
– Подожди, это ты говоришь про аудиторию…
– Но как писать для этой аудитории? Приходит молодой журналист, спрашивает: «Как писать заметку?» А ему говорят: «Пиши как все! Мы что, учить тебя будем, здесь не журфак!» Он и пишет как все, как в рекламе, как в телевизоре. То есть рассчитывая на интеллект четырнадцатилетних. Иначе ему скажут: «Забери свою заметку и выброси!»
Мы работаем в этих предложенных нам обстоятельствах. Кто совсем уж без совести – тот использует прослушку или пишет в «желтую прессу» о том, как спариваются артисты.
– Значит, все-таки у журналиста должна быть совесть?
– У него есть возможность писать все, что угодно, и не идти против совести! Есть выбор! Хочешь – иди, хвали власть. Хочешь – наоборот, ругай, пока еще есть оппозиционная пресса. Хочешь – иди в «желтую прессу». А хочешь – пиши о том, есть ли жизнь на Марсе. Слава Богу, пока у нас есть много разных СМИ, которые по-своему развлекают предполагаемого читателя.
– А цензура? Лично ты сталкиваешься с цензурой?
– Я от цензуры как-то особенно не страдал. В советской прессе все-таки можно было написать что-то между строк; кому надо – тот понимал. Сейчас у меня какая цензура? Даю своим собеседникам визировать подготовленное к печати интервью. Если уж не могу обойтись без какого-то факта, пытаюсь их убедить, что это должно остаться. Бывало, вычеркивали самое для меня важное и интересное, предлагали вписать что- то сладкое. Тогда я просто выкидывал текст и забывал про него.
– Скажи, журналистика – героическая профессия?
– Как всякая другая. Один врач скажет: «Ну, плохо вам, а мне сейчас лень к вам. Давайте завтра…» А другой ночью встанет и пойдет, потому что его позвали на помощь. Или с ментами еще можно сравнить. Один бабло рубит с кавказцев ни за что ни про что, а другой идет под пули, бандитов ловит за 300 долларов в месяц.
– Еще тема – табу в журналистике. Вы, кажется, с Кохом в «Ящике водки» обсуждали: ты журналист, ты узнал, что наш Генштаб завтра войну соседу объявит, ты напишешь об этом в газету или нет?
– Я?
– Ты.
– Я не напишу. Помнишь, была такая рубрика в старых газетах? «Журналист меняет профессию». Вот Познер в том мысленном эксперименте, который мы с Кохом обсуждали, предлагал журналисту немножко поработать шпионом, причем даже не своим, а вражеским. Шпионов, которые выдают противнику планы Генштаба своей страны, обычно расстреливают. Познер готов был к такому «гонорару»?
Но в чем-то Познер прав. Все-таки бывает этика общечеловеческая, а бывает профессиональная. Помнишь, была дискуссия – Венедиктов с Лесиным спорили, простительно ли журналисту иметь свою профессиональную этику. Лесин говорил, что нет. Этика будто бы для всех одна – общечеловеческая. А Венедиктов спорил. Он говорил: «Представьте себе, вы видите, как посторонний мужчина лезет к вашей жене прямо в причинное место. Вам ведь это не понравится?» – «Не понравится». – «А если этот мужчина гинеколог? Тогда можно. Значит, все-таки есть особая профессиональная этика?» Я считаю, что в тех дебатах Венедиктов одержал убедительную победу и отстоял наше право на нашу профессиональную этику, которая сильно отличается от общечеловеческой. Не надо судить журналистов как простых граждан.
– Но есть ведь простой человеческий суд. После публикации люди или подают тебе руку, или не подают.
– У нас, увы, вопрос так редко стоит, поскольку у четырнадцатилетнего хулигана очень расплывчатые представления о том, что можно, а чего нельзя.
– Геннадий Бочаров, наш с тобой старший и уважаемый товарищ, говорил когда-то (мы еще студентами были), что он достиг такого уровня профессионализма в общении, что за 15 минут может начать говорить на одном языке хоть с академиком, хоть с уголовником. Ты способен к тому же?
– Иногда получается. И объясняю это следующим образом из кибернетики. Там важно, чтоб был обмен сигналами между частями системы. Допустим, толщина слоя метр, а сигнал гаснет через полметра. Если приемник (в нашем случае журналист) расположен на самом верху (где академики, мудрецы, аристократы духа), он поймает сигналы, которые идут максимум с середины слоя (от инженеров). Если журналист внизу, с бомжами и гастарбайтерами, – он не поймет академиков. Например академик Сахаров был не понят колхозниками. А Черномырдин, который прошел путь от пролетария до вельможи, мог и с рабочими матом объясниться, и с министрами говорил на понятном языке. Так и мы с Бочаровым; простые ребята с Донбасса, но и в верхах повращались, и простую жизнь повидали, и на частных самолетах с хозяевами жизни полетали. Мы как Черномырдин: в середине пирога находимся. И можем с разными людьми говорить понятно.
Точно так же надо и писать, по тому же принципу: чтоб и до верхов доходило, и до низов. Журналист должен писать, грубо говоря, для лохов. Если он вздумает писать о математике для математиков, то это просто никто не напечатает, не говоря уж о том, что не прочитает. Для этого есть узкопрофессиональные издания с микроскопическими тиражами, которые по своей сути прессой не являются, это научные сборники. Журналист по своей сути – это дилетант, пусть смышленый и одаренный, но дилетант, который ясным языком говорит для дилетантов.
– Тебя не угнетает чувство, что ты жил-жил, но как был дилетантом, так и остался?
