шестнадцатого не убил!» Вся камера грохнула.
Помню, беспредельщики сидели на корточках, под дождем… Им идти некуда: их барак сожгли, а к ворам им нельзя – те зарежут. И вот они сидят тихо под дождем, боятся за свою жизнь, на все, что угодно, готовы – лишь бы не умереть. Когда говорят: «Расстреляйте, мне все равно!» – это чушь, не верь, все хотят жить.
Помню тот день, когда в шахте меня чуть не задавило. Я был уж бесконвойный. Значит, шахту валит, она садится. В любую минуту все может провалиться. А мы вытаскиваем с Левой Баженовым инструмент – ну кому он нужен? Сверху ледяная жижа льется… Мы вырвались, выбрались на поверхность, сидим на терриконе. Из шахты несет аммонитом и сыростью. Думаю, пока без конвоя, можно документы сделать – фотокарточка есть маленькая – и убегать. Но уж если поймают – тогда все. Но я чувствовал тогда, что все должно переломиться в лучшую сторону. Ведь столько людей сидит! И шахта хорошо работает… Грустное такое настроение. Кому ж, думаю, хуже, чем мне? Самому 25 лет, сроку 25, чуть в шахте не убило. И в это время – после дождя в июле развезло дорогу, и лошадь идет по брюхо в грязи, тащит на соседнюю шахту телегу, а в ней электромотор и ковш, ей и так тяжело, а еще оводы кусают и погонщик бьет. Я подумал – у нее жизнь хуже, чем у меня! Хорошо, что я не конем родился…
У Солженицына я прочел строки, которые меня тронули до слез. Когда Иван Денисович подумал: «Вот, прошел еще один день, почти счастливый. Счастье – на работу не пошел, пайку закосил, и одним днем меньше сидеть». А вот анекдот у Солженицына записан неправильно. Когда человека спрашивают, какой у него срок. Двадцать пять лет. «За что посадили?» – «Ни за что». – «Врешь, ни за что десять лет дают». Надо иначе рассказывать: ему четыре года дали ни за что, а ему отвечают что ни за что – 10.
Вечером тяжелей всего в тюрьме. Тоска. Вспоминаешь города, людей, рестораны. Утром проснулся – и встаешь, а вечером – хуже, и кушать сильней хочется вечером…
Ганди говорил, что всякий приличный человек должен посидеть в тюрьме. Ты меня извини, но Ганди чушь спорол: человек вообще не должен сидеть.
– А помните, вас в лагере собачатиной накормили…
– Да. Очень вкусно, прекрасное мясо, прекрасное. Не зря его корейцы уважают…
– Вас ни за что посадили, но вы вернулись и нашли много сокровищ. Просто вылитый граф Монтекристо. Ну только что вы с этих сокровищ не разбогатели лично – и не стали мстить… Помните, вы встретили колымского капитана Пономарева, который был швейцаром в «Национале», и даже пожали ему руку?
– Я просто обалдел, когда его увидел. И руку пожал машинально. А потом мы еще с Женей Евтушенко ходили на этого капитана-швейцара смотреть, поэт меня уговорил. И Высоцкого я водил смотреть на Пономарева.
В книге про капитана так: «Помню, на штрафняке Случайном Пономарев, недавно назначенный начальником лагеря, увидев меня, радостно сказал: “Уж отсюда ты, Туманов, не выберешься. Здесь и подохнешь”».
– А Мачабели?
Про него в книге вот что: «В июле в тюрьме случается побег. Бегут трое. Двоих быстро настигают. В прогулочном дворике конвоиры бьют их сапогами, топчутся на них… Разъяренный Мачабели приказывает трупы не убирать, оставить лежать, пока не будет пойман третий. Его ловят месяца через полтора. Пьяная команда надзирателей ломает несчастному ребра и позвоночник. Операцией командует Мачабели, тоже изрядно выпивший. По его приказу автоматчики валят заключенных с ног, заставляют ползти по-пластунски мимо смердящих трупов…»
– Я потом зашел к нему в Тбилиси, он там был замдиректора Академии художеств. Он меня обнял, повел в ресторан…
– Вы его простили?
– Он меня спрашивал: «Очень злой на меня?» Ну, не он, так кто-нибудь другой был бы… «Я многое, – говорит, – понял». А я вспоминаю его в распахнутом кителе, вышку, и прожектора, и собак, и нас бьют по его приказу. Он ослеп, а потом умер…
– Я удивляюсь, вы такой деликатный, мягкий: справлялись с такой публикой, как колымские бульдозеристы и тем более зеки. Я думал, что вы будете рычать, как генерал Лебедь…
– Поверь мне, это не самое главное. Я совершенно не переношу жаргон. Я и мата не люблю. (Ну разве только про Чубайса не могу без мата, будет недосказанность…) Помню, у меня три человека на участке напились. Что делать? Выгнать. Как фамилии? И оказалось, что среди этих троих – Петя Липченков, один из лучших механиков, классный парень, мы с ним 40 лет работали. И вот он напился с ребятами. Мне их и жалко, а наказать-то надо. Это ж лето, промывочный сезон! Приехал на участок, собрал людей и говорю: оштрафовать виновных. И тут кто-то кричит: «Это потому что механик, а был бы простой бульдозерист, ему б сразу перо в задницу – и лети!» – «Что ты сказал? Что? Ну раз так, считайте, что Пети у вас на участке нет». И они меня кинулись уговаривать. Как без лучшего механика? Еле уговорили. И я его оставил. Но 3 с половиной тысячи рублей он потерял, мы его оштрафовали – на месячный заработок.
Жизнь вообще страшная вещь. Я старался многое не писать…
Хватает и написанного.
«Все вшивые. Однажды, решив обсыпать вшами начальника лагеря, камера за полчаса собрала их поллитровую банку». «Я точно знаю, что заключенные, а мне много раз приходилось бывать в шкуре объявивших голодовку, умирают на 12—13-е сутки». «…он [солагерник] у одной овчарки иногда отбирал еду. Сам рассказывал: “Становлюсь на четвереньки и рычу на нее, она пятится, а я к миске. Так и выжил. Может, она меня, сука, жалела? Если б не эта псина – сдох бы”». «В колымских лесах кочующие по тайге аборигены иногда ловили беглых лагерников, отрубали им руки, приносили начальству райцентра, получая за это порох и дробь. Вор Леха Карел бежал, прихватив с собой аммонит, и взорвал целый поселок оленеводов…с тех пор уцелевшие в районе аборигены стали избегать беглых лагерников». «В одной половине [лагерной больницы] лежат больные, другая – вроде морга или промежуточного кладбища: зимой сюда свозят обмерзлые трупы. Меня потрясла увиденная там однажды картина. Помещение битком набито трупами, как на собрании. [Правда], многие трупы стояли вверх ногами». У нас в московской квартире как-то отключили отопление зимой, я и жалуюсь жене – замерз! Она ответила: «Я на тебя смотрю и думаю: неужели ты на Колыме жил когда-то?»
– Ты любишь стихи? – задал он мне неожиданный вопрос. Как ни странно, про это спросил.
– Люблю… Вот 150 долларов недавно проспорил, на Мандельштаме…
– Ну-ка расскажи! – живо откликнулся он. – С кем спорил, про что?
– С Бильжо… Я цитировал: «Немного белого вина, немного та-та-та мая… И та-та-та бисквит ломая…» А вино, по версии Бильжо и Мандельштама, было не белое, а красное.
Про Мандельштама он писал в своей книге: «[Солагерники] уверяли, что лагерная прислуга, ссученные, вероятно по приказу администрации, утопила странного поэта в уборной. Мне неприятно про это писать, тем более что никто из них сам свидетелем не был, только слышал от других… Но я решаюсь предать бумаге то, что слышал. Имя того поэта было – Осип Мандельштам».
– А Вовкино знаешь? – спрашивает он. «Вовка» – это у него Высоцкий. «Володя» – это у Туманова зарезервировано для Путина. О как. С ним встречались на вечере памяти поэта. И декламирует Высоцкого:
– Он вам много стихов посвятил. Какой из них ваш любимый?
– Это был самый интересный парень из всех, кого я встретил, – Вовка. Я его знал недолго – с 1973-го по 1980-й. Я многого про него не стал писать…
Поэзия снова настраивает его на социальную критику. Он снова говорит о том, что богатства страны присвоены частными лицами, а мы бедно живем по какой-то африканской модели – такую он видел в
