Во дворе людей прибавилось, они спешили на работу. Наверное, поэтому вой Томми никого не остановил, никто не поднял голову, чтобы взглянуть на окно шестого этажа, где бился о стекло и выл малый пудель коричневого окраса. Люди безучастно шли мимо. Мало ли кто воет, мало ли что взбредет в собачью башку.
Хозяйка застонала, и Томми сорвался с подоконника, зацепившись лапой за тюль занавески. С грохотом упал карниз. Томми испугался и забился под стол, ожидая хозяйского окрика. Нет, она ни разу не ударила его за два года. Журила — да. Покрикивала иной раз… Но ведь не было такого, чтобы он рвал занавески, сбросил со стены карниз… Пусть ругает его хозяйка. Пусть! Только бы встала с кровати и перестала стонать.
Сколько просидел Томми под столом, неизвестно, если бы не телефон. Телефонный звонок тренькнул и зазвенел требовательно, громко. Этот звук пронзил маленькое тело Томми. Он выскочил из-под стола и подбежал к тумбочке, на которой стоял телефонный аппарат. Именно через его трубку хозяйка поддерживала связь со своими знакомыми и друзьями. Не раз и не два подносила она трубку к уху Томми, и он, косясь глазом от непонимания, слышал знакомые голоса тех людей, что бывали у них в гостях, громко разговаривали и смеялись здесь, вот в этой комнате.
«Дзинь! Дзинь! Дзинь!» — надрывался телефон.
— Гав! Гав! Гав! — лаял у тумбочки Томми. Может быть, он надеялся, что его лай услышат люди так же, как он слышал их в трубку.
Наконец телефон смолк. Замолчал и Томми. Хозяйка застонала громко и как-то странно всхлипнула. Томми заскочил на кровать и быстро слизал холодный липкий пот с ее лица. Он чувствовал, что сердце хозяйки на пределе, что оно вот-вот остановится, а тут опять этот телефон… Он зазвонил снова — длинно, громко. И Томми не выдержал, рыча, подбежал к тумбочке и рванул скрученный спиралью черный провод вниз. Трубка соскочила с аппарата и повисла, чуть касаясь пола. И из трубки вдруг донесся знакомый голос подруги хозяйки:
— Надя! Надя! Это я… Алло! Алло!
Томми так обрадовался, что залаял звонко, но тут же заскулил жалобно.
— Томми! Томми! Малышка, это я… Ты мой славный, хороший… — донеслось из трубки.
Томми втянул сильно воздух носом, уселся на пол, задрал морду к потолку и завыл. Завыл горько, отчаянно.
— Томми! Томми, что случилось? Где Надя? Где хозяйка? — неслось из трубки, а Томми выл, по- своему отвечая, что хозяйке оченьочень плохо, что она умирает и что Томми боится ее смерти.
— Томми, маленький, я сейчас приеду. Потерпи, Томми, — в голосе подруги хозяйки было столько тревоги и участия, что Томми заплакал еще горше. Наверное, он рассказывал, как совсем маленьким хозяйка принесла его в эту квартиру, как кормила из соски, как возилась с ним, когда он заболел, как клала его к себе в постель, если в комнате было холодно, согревая его своим телом. Рассказывал о том, как они с хозяйкой любят друг друга, как друг без друга не могут… И вот…
Тяжело поднявшись, Томми подошел к кровати, осторожно зубами взялся за краешек одеяла и потянул к себе, надеясь услышать обычный возглас:
— Ах, ты, озорник! Я вот тебя…
Но никто не прикрикнул на него. Зато Томми явственно услышал, как стукнуло тихо сердце хозяйки и замерло.
— У-у-у-о-о! — дикий ужас рванулся из глотки Томми. Он заскочил на кровать и стал быстро и жестко лизать хозяйке шею, лицо. Сердце трепыхнулось, стукнуло раз, второй… и заработало тихо, неровно.
Томми вытянулся рядом с хозяйкой, не сводя с нее глаз, чутко вслушиваясь в работу ее сердца, следя за малейшим движением губ.
Глухо стукнул ключ в дверном замке, повернулся со скрежетом, и Томми кинулся навстречу входящему с громким лаем. Да, это была подруга хозяйки. Она открыла дверь своим ключом, мгновенно оценила обстановку и бросилась к телефону. А Томми вдруг потерял быстроту движений, стал вялым. Сердце его не привыкло к таким перегрузкам. Медленно он взобрался на кровать, обнюхал хозяйку еще живую, тяжело вздохнул и улегся рядом, широко разевая пасть в нервной зевоте. Маленькое сердце Томми теперь работало точно так же, как больное сердце хозяйки, — трудно, с перебоями. И если, не дай Бог, сердце хозяйки сейчас бы замерло, замерло бы навеки и сердце Томми.
БАБА МАНЯ И ШАРИК
Вечером баба Маня повела прогулять Шарика. Тот, не дожидаясь хозяйки, скатился по лестнице с пятого этажа, выбежал из подъезда, гавкнул, совсем не зло, скорее приветствуя сидящих на лавочке кумушек-старушек, и умчался к гаражам справлять естественные надобности — поджимало. Баба Маня вежливо поздоровалась и осталась стоять, на лавочке места не было.
— Здравствуй-здравствуй, девица красная, — пропела в ответ Кузьмовна с четвертого этажа, прозванная соседями «Герингой» за свою воинственность. — Последние деньки со своим кобелем гуляешь?
— Это почему? — удивилась баба Маня. Остальные кумушки навострили уши.
— Газеты читать надо… — назидательно произнесла Кузьмовна и поджала губы, ожидая вопросов.
— Если война где-то началась, то нас с Шариком на нее не возьмут, мы невоеннообязанные, — усмехнулась баба Маня, а сердце стукнуло и зачастило, предчувствуя нехорошее. Кузьмовна, словно зловещий ворон, если каркнет — жди беду. — Вот тебя первой призовут, будешь там своими сплетнями да всякими враками супротивников пугать…
Кумушки на скамейке задвигались, заулыбались. Кузьмовна нахмурилась. Не могла она терпеть над собой превосходства и потому ударила наотмашь:
— Какие враки?! Все, как есть говорю. Налог мэр положил на твою собаку.
— Только на мою? — полегче вздохнула баба Маня.
— На всех собак!
— И на кошек? — несмело кто-то поинтересовался. Но Кузьмовна не дала сбить себя с курса:
— Кошки не в счет. Только на собак. И правильно! Развели, понимаешь, зверинец. Гадят везде. Да еще и гавкают… Вот твой сейчас — чего гавкнул? Кто его трогал? Нет же… Порода такая зловредная.
— Как и у тебя, — бормотнула баба Маня.
— Чего ты сказала? — повысила голос Кузьмовна.
— Спросила — сколь налога-то? Налог большой?
— Полпенсии будет… Точно! — зло ответила Кузьмовна и поджала губы.
Кумушки охнули. Полпенсии?… Надо же! За кобеля?! Ой-ей-ей!
— Лишь бы не всю, — в сердцах сказала баба Маня, — не жили хорошо, нечего и начинать… — и пошла к гаражам, за которыми скрылся Шарик.
«Полпенсии… Это что же получается? Господи!» — тяжело вздохнула баба Маня. На самом деле, никогда хорошо не жила она, всегда внатяг, всегда внапряг и пронеслись годы — все шестьдесят пять. Война! Эвакуация! Детский дом… После войны мать нашлась. Отец так и канул в огненной круговерти. Тяжело было, но люди верили — восстановим разрушенное войной народное хозяйство, заживем хорошо.
В 1953 году Сталин умер. Плакали люди. Все плакали. Это сейчас говорят — я, мол, радовался — сдох деспот! Неправда это. Если кто и радовался, то за десятью дверями, чтобы никто не догадался об этой радости. Баба Маня таких не видела, а ей уже, слава Богу, семнадцать лет тогда стукнуло. Невестой была, а ревела, как дите несмышленое. Жалко было? И жалко и страшно — как без руководителя государства, без отца родного?!
Потом комсомольская путевка! Приехала на Урал на стройку. Холодина! Мороз под пятьдесят. А одежонка-то — фуфайка да штаны ватные… Арматурщицей, бетонщицей работала, такие ли тяжести поднимала… Может, по этой причине и рожать не смогла — надорвалась.
