направлении. Мы поняли, что экипаж будет прыгать над плацдармом или, если сможет, потянет до Кронштадта: там на острове Котлин имелся вполне приличный аэродром. Но мы вышли на цель, и дальнейшее наблюдение за горящим самолетом стало невозможным. Аркаша отлично отбомбился: на земле что-то взорвалось и стал разгораться пожар, а я отвернул вправо и с крутым снижением вышел на Финский залив. Далее, огибая город, мы снова вышли на Ладогу, а оттуда взяли курс домой. Всех мучил вопрос: кто горел над целью, кого сбил «мессер»?
Узнали об этом только на КП, когда писали донесение о боевом вылете и устно докладывали начальнику штаба полка. Не вернулся с задания мой друг Александр Егорович Леонтьев. Я прям застыл тогда и думаю: «Мать честная, мы же оба ленинградцы, вместе в Бузулуке учились, и такого друга у меня не стало…»
Однако в дальней авиации было место и счастливым случаям. Саша Леонтьев, слава богу, остался жив и дней через восемь вернулся в полк, да не один, а со штурманом и радистом. Из их экипажа погиб только воздушный стрелок узбек Карим Узрепов, испугавшийся прыжка в воды залива и утонувший с самолетом. Через день водолазы нашли самолет, сняли с него пулеметы и вытащили тело стрелка, прижавшегося к бомболюкам: страх оказался сильнее смерти.
А вот что рассказал Саша Леонтьев и остальные члены экипажа.
Когда истекали последние секунды на боевом курсе — «Два влево, градус вправо» — и должен был произойти сброс, вдруг ударила длинная трасса «мессера» по правой плоскости их самолета. Заклинило правый мотор, взорвались и загорелись бензобаки, самолет резко накренился на правый борт. «Курс 240 градусов!» — крикнул штурман Гриша Черноморец, направляя самолет на плацдарм Приморской армии. «Всем приготовиться к прыжку!» — скомандовал Леонтьев. «Проходим линию фронта, под нами наши!» — доложил штурман. «Покинуть самолет!» — приказал командир. Гриша Черноморец немедленно выполнил команду и вывалился в нижний люк. А вот в кабине у стрелков произошло замешательство: когда воздушный стрелок откинул кинжальную установку пулемета ШКАС в походное положение и открыл лючки, то увидел далеко внизу перестрелку наземных войск и приближающуюся береговую черту. Это его настолько напугало, что он уперся в створки люка и, несмотря на крики радиста «Прыгай!» и попытки вытолкнуть его из самолета насильно, запричитал: «Ой, моя боится, моя боится», — и пополз к бомболюкам. Радист Сергей Долгирев продолжал ему кричать: «Прыгай, прыгай!» — «Нет, нет, нет!» — замахал руками Узрепов и забился в угол.
Стрелок-радист тут же прыгнул в освободившийся нижний люк. Больше всех досталось Саше Леонтьеву: он, будучи командиром, до последней минуты удерживал горящий самолет, давая возможность благополучно выпрыгнуть всему экипажу. Однако за то время, что шла борьба между стрелками, самолет пересек береговую черту, и поэтому прыгать Леонтьеву и Долгиреву пришлось как раз на воды Финского залива. Когда радист раскрыл купол парашюта и осмотрелся, то обнаружил, что приводнение произойдет довольно далеко от берега. Вот тогда он во всю силу легких стал кричать: «Братцы-матросы, выручайте, Серега плавать не умеет, спасайте, я утону!»
И буквально через минуту к тонущему сержанту Долгиреву подошел катер, и моряки за шиворот втащили его на борт, сказали, смеясь: «Ну и голосище у тебя — на обоих берегах слышно!» — «А что делать, если я действительно плавать не умею! — отвечал матросам радист и тут же добавил: — Надо искать командира, он прыгал последним».
Катер пошел галсами по направлению к упавшему в воду самолету, и вскоре все увидели на воде белое пятно: купол парашюта, сохранив пузырь воздуха, плавал на поверхности, а лямки лежали на дне, как якорь, указывая место падения Саши Леонтьева.
Вскоре увидели и его самого: он цеплялся за громадный валун, которыми изобиловали прибрежные воды залива. Когда-то, в мирные дни, мы так любили купаться на мелководье и греться на солнышке на таких валунах, загорая по два-три человека на каждом. А в тот раз валун спас жизнь отличному человеку и прекрасному летчику, который продолжил достойно сражаться с фашистами, проявляя отменное мужество, за что и был неоднократно награжден орденами и медалями, в том числе тремя орденами боевого Красного Знамени. После окончания войны Александр Егорович еще долго служил Родине на командных должностях в авиации. Последнее место службы — подмосковный аэродром Чкаловская, где он был заместителем командира авиационной бригады особого назначения в звании полковника. Впрочем, вернусь к тогдашнему рассказу его экипажа.
У штурмана приключения начались сразу после приземления. Он прыгнул раньше всех и, спускаясь на парашюте, увидел происходящую внизу перестрелку. Огонь мерцал то в одну, то в другую сторону. Гриша подумал: «Господи, неужели я на линию фронта попаду? И свои, и чужие сейчас начнут по мне стрелять». Тогда Черноморец еще в воздухе вынул пистолет, передернул затвор и, держа его в руке, стал внимательно смотреть вниз, ожидая приземления. Удар о землю, как всегда, произошел неожиданно, и Гриша непроизвольно нажал на спусковой крючок. А надо сказать, что опустился он в метрах тридцати-сорока от землянки советского командира батальона. Возле землянки стоял часовой, и пуля как раз пролетела мимо него: вжиг! Часовой — в ружье, и весь батальон был поднят по тревоге, началось преследование «немецкого диверсанта»!
Гриша услышал, что прозвучала автоматная очередь, потом еще и еще. «Значит, я у немцев», — решил он и зигзагами, как заяц, рванул в ближайший лес, благо до него было метров сто пятьдесят. Углубившись в чащу, Черноморец залез в какой-то овраг и затаился до утра. К тому же его перестали преследовать, поскольку нашли его брошенный парашют. В землянке увидели на нем заводское клеймо, а в кармашке на ранце обнаружили паспорт с фамилией хозяина и датами переукладки. «Так это же наш летчик с подбитого немцами самолета, он недавно прошел над нами весь в огне», — сказал комбат и дал отбой тревоги. Ночной поиск был безрезультатным, и решили летчика искать утром.
На рассвете штурман выполз на опушку леса и увидел идущих по тропинке двух солдат. Было еще темновато, и определить, наши это или враги, не представлялось возможным. Но помог великий и могучий русский язык: так трехэтажно изъясняться никакой, даже самый образованный немец не смог бы, и Гриша, осмелев под музыку родной речи, вышел на тропинку: «Братцы, я свой!» Изумлению солдат не было предела: «Как, ты всю ночь был в этом лесу? Ведь он весь заминирован, там против немцев сплошное минное поле». Гриша почесал за ухом и ответил: «Так ведь лес заминирован против немцев, а я — чистокровный русский!» В штабе батальона удивились еще больше, а комбат сразу послал саперов проверить и усилить минирование.
На следующую ночь Гришу моряки перебросили в Кронштадт, где снова встретились командир, штурман и стрелок-радист, а еще через день катер доставил их в осажденный Ленинград.
В Ленинграде Саша Леонтьев рвался домой, на улицу Шкапина, хотел повидаться с родными, но злая судьба распорядилась иначе. Едва он вошел во двор своего дома, навстречу ему попалась соседка по квартире: «Ой, Сашенька, а мы вчера твоего папу похоронили!»
Когда Леонтьев вернулся в полк, мы, как полагается, сели за рюмкой помянуть его отца. Посчитали и сопоставили события. Получилось так, что все это в одну ночь произошло: Сашкин самолет сбили, а в это время в Ленинграде отец его умер. Разница лишь в том, что сына моряки вытащили, спасли, а отцу в тот момент некому было помочь. Так и похоронили его среди сотен тысяч ленинградцев на Пискаревском кладбище.
В тот же день мы проанализировали полет и единодушно пришли к выводу, что Леонтьева сбил тот самый немецкий истребитель, от которого я сумел увернуться и которого пулеметным огнем отогнал мой Иван Корнеев. А вот в экипаже Леонтьева была допущена роковая оплошность: стрелок-радист, стоя в турели, не мог видеть немца: он был закрыт от него хвостовым оперением, а воздушный стрелок прозевал в нижнем секторе наблюдения и обороны заходящий в атаку «мессер» и дал ему возможность прицельно расстрелять свой самолет.
18 января 1944 года были освобождены Дудергоф, Ропша, Красное Село и многие другие населенные пункты. А уже на следующий день приказом Верховного Главнокомандующего товарища Сталина мне была объявлена очередная благодарность за отличные боевые действия при освобождении Красного Села и Ропши.
В боевой истории нашей 48-й авиадивизии есть такие данные: «При освобождении города Ленина экипажи совершили свыше 1000 боевых вылетов, сбросили более 9300 авиабомб разного калибра. В результате на объектах ударов создано 273 пожара и свыше 100 взрывов большой силы». 27 января 1944
