Зееловским высотам, и дальнейшая дорога на Берлин была открыта.
Уже в следующий вылет мы осуществляли бомбометание по преддверию Берлина — Мюнхенбергу. Во всем царило ощущение скорой победы, и каждый наш экипаж старался за счет горючего взять как можно больше бомб. Мы с Володей Иконниковым брали по две тысячи килограммов. Тем более что у него уже был опыт и посложнее: Володя на какую-то цель себе три пятисотки на внешнюю подвеску повесил, так сам Ильюшин перепугался, даже звонил к нам: «У меня самолет не приспособлен, хотите, чтобы он развалился?» — «А чего ему разваливаться, хорошо отбомбились!» — шутил потом Володя.
На самом деле, конечно, доля риска присутствовала в таких делах. Мы высчитывали, какой лишний вес можно взять, чтобы горючего осталось только туда-обратно и запас на полчаса полета. Конечно, нам пришлось бы туго, если б послали садиться на запасной аэродром. Но мы не боялись рисковать, и Мюнхенберг разбомбили быстро. Впереди оставался Берлин.
Глава двадцать вторая
Взорванная столица
Главным событием войны являлся, конечно, штурм Берлина. Мое личное участие в этом историческом событии отмечено медалью «За взятие Берлина» и 11-й по счету благодарностью Верховного Главнокомандующего товарища Сталина.
Берлин мне доводилось бомбить три раза. Причем третий раз получился особенно интересным. До сих пор не могу объяснить почему, но весь мой экипаж люто возненавидел Геббельса. Даже Гитлера не настолько сильно, как его. Возможно, геббельсовская пропаганда на листовках до такой степени в зубах навязла… Так или иначе, мои ребята по всем картам, до каких только смогли добраться, в библиотеках, в справочниках искали, где находится геббельсовская имперская канцелярия. И нашли, пометили на наших полетных планах и картах, сказали: «Леха, взрывать будем только Геббельса! Нам же разрешили всю площадь Берлина бомбить, вот мы за этого пропагандиста и возьмемся!»
Хотя в России геббельсовские агитки, по-моему, неважно действовали. Во всяком случае, мне и всем, кого я знал, немецкие листовки казались глупыми. Иван Никитьевич, наш парторг, разбирал с нами некоторые из них. Я до сих пор запомнил рассчитанный на слабоумных призыв: «Бросайте оружие, переходите к нам, у нас есть белый хлеб, батоны и булки. Данная листовка является пропуском». Встречались листовки и поумнее, но и в них ощущался примитивизм. За орангутангов нас, что ли, держали? Скорее всего, это у моих ребят и вызвало злость.
А раз уж резиденцию Геббельса решили взрывать, по такому случаю я взял две тонны бомб: две пятисотки на внешнюю подвеску и десять соток в бомболюки. Лететь на Берлин было нелегко. Я уворачивался не столько от немецких истребителей, сколько от своих: все время то слева, то справа проносился какой-нибудь бомбардировщик. Столицу Германии тогда бомбило около двух тысяч самолетов. Представьте только, такое количество над одним городом!
Когда мне надоело шугаться, я не выдержал, сказал экипажу:
— Ребята, как хотите, но я включаю AHO!
AHO — это аэронавигационные огни. Я включил их, сначала все начали от меня шарахаться, а потом смотрю: еще один зажег, другой, третий… И почти все включили AHO, а иначе мы бы тогда в берлинском небе наверняка друг друга посбивали.
Бомбил я, соответственно, тоже с включенными огнями. Тогда это было безопасно. Бомбардировщиков наших вылетело столько, что в германской столице живого места не осталось. Жукова и Сталина потом часто ругали, что они так бесчеловечно поступили с Берлином. Но чтобы понять внутренние рычаги происходившего тогда, нужно было жить в то время. У нас у каждого за годы войны столько накипело, да и не победили бы мы без достаточной жесткости. Никто из нынешних политиков не победил бы в той войне. Наверное, даже Путин. А вот по приказу Сталина мы с радостью взорвали Берлин и могли бы полететь хоть на Нью-Йорк при первой необходимости. В годы «холодной войны» те, кто реально понимал происходящее, всегда были готовы к такому исходу событий.
Бомбардировку Берлина вспоминаю до сих пор. Сам я не могу поручиться, куда именно падали наши бомбы. Но меня клятвенно уверял весь экипаж: пятисотки легли аккурат по имперской канцелярии, а сотки пошли точно по имперскому парку. К сожалению, мне тогда было не до того, чтобы смотреть. Сами понимаете, при такой плотности самолетов вокруг.
Но о чем горько вспоминать, именно над Берлином наш полк в последний раз потерял экипаж. Когда мы возвращались после очередного бомбометания по городу, на восточной окраине столицы в воздухе вспыхнул какой-то самолет и весь в огне рухнул на землю. Исход мог быть только один — тогда даже спрыгнувшему с парашютом летчику спастись было нельзя: на каждый квадратный метр Берлина столько бомб сыпалось. Пришли домой. Оказалось, что это был самолет Милентьича.
Все думали, что Берлин станет последним. Но за ним были Грайсвальд и Свинемюнде. Причем на Грайсвальд мы два вылета сделали с нашим парторгом полка Никитиным. Хороший это был человек. В партию я вступил именно на фронте. Иван Никитьевич уже после первых боевых вылетов на Смоленщину принял меня в кандидаты, а уже к концу 1943-го я стал полноправным членом партии (рекомендацию мне как раз давал Володя Иконников). Со мною одновременно вступали Леонтьев, Юмашев, Сиволобов. Многие и летчики, и техники становились партийными на войне. Для нас это важно было, тем более что звание коммуниста еще надо было заслужить.
Но вернусь к Никитину. Нам повезло с парторгом. Он очень много работал с личным составом, с техниками, постоянно приносил нам и читал свежие газеты, делал все, что мог, для поднятия боевого духа. Однако к концу войны неспокойно ему стало: вроде служит в авиационном полку, а ни одного боевого вылета не сделал. Он мне так и сказал: «Неужели у себя в деревне я буду рассказывать, что всю войну политинформации читал? Я ведь даже не знаю, как вы бомбы сбрасываете, как стреляете…» И начал Иван Никитьевич уговаривать, чтобы я хоть раз взял его с собой. Самолично принять решение о полете с ним я не мог и отправился к Уромову. Доложил ему:
— Товарищ майор, очень просится Никитин в боевой вылет. Мы можем его взять, необходимо только ваше слово, он уже у меня тренировку прошел, стрелки его знают, с парашютом он прыгал.
Владимир Васильевич только плечами пожал:
— Слушай, Леха, а если вас с ним собьют?
— Так мы же с вами всю войну летаем, до сих пор целы. А теперь уже разве что сделается?
— Ладно, летите, что с вас взять!
Иван Никитьевич был мне благодарен. Грайсвальд, который мы с ним дважды бомбили, представлял собою немецкий порт на Балтике. В один из двух вылетов, когда нас по пути встретил огнем бронепоезд, наш парторг получил особенное удовольствие. Мы ведь от этого поезда быстро ушли, перепрыгнули через трехэтажное станционное здание, и все трассы пролетели выше нас. А после этого мы зато увидели обычный поезд, пристроились к нему и как врезали из пулеметов метров с пятидесяти. На лице у парторга в эти минуты был непередаваемый восторг.
Последней нашей целью стало Свинемюнде, или «Свиное устье», — самый западный немецкий город и порт на Одере перед выходом из Балтийского моря в Атлантический океан. В Свинемюнде ринулась вся знать Третьего рейха, и все, кто боялся встречи с союзниками, а особенно с советскими войсками: гестаповцы, эсэсовцы, полицаи, палачи… Многие хотели убежать в Австралию, в Южную Америку (особенно в Бразилию и Аргентину), а попасть туда на тот момент они могли только морем и только из этого порта.
Мы вылетели бомбить «Свиное устье» 30 апреля 1945 года более чем сотней самолетов. Там у фашистов уже не было ни зениток, ни истребителей. И если нам чего-то стоило опасаться, то только того, чтобы не столкнуться в полете со своим бомбардировщиком. Однако поскольку опыт у всех был немалый, то обошлось. Естественно, мы все в Свинемюнде разнесли, затопили множество фашистских кораблей. Серия наших бомб пошла от акватории на берег. Это было самым лучшим, что можно в порту сделать: мы накрыли и корабли в акватории, и на берегу все пакгаузы, краны, погрузочные средства и склады. Кроме того, что приятно, из этого вылета наш самолет ни единой пробоины не привез. А 5 мая 1945 года я получил свою
