руля? Потому что на первых самолетах было два летчика — левый и правый. Сидели они рядом, между ними была только колонка управления с секторами, которую каждый из них мог переключать: либо один левой рукой, либо другой правой. У машины было два киля, а между ними на фюзеляже стояла большая турель, в которой сидел стрелок с 20-миллиметровой пушкой ШВАК. Да, пожалуй, много храбрости требовалось от этого стрелка на войне! А наименование бездарного, соответственно, доставалось штурману.
В сравнении с «Ил-4» бомбардировщик «Ер-2» имел то преимущество, что обладал большей высотностью и скоростью, а по грузоподъемности вообще почти в два раза превосходил ильюшинский самолет. Такую машину мне и пришлось осваивать, когда прибыл на новое место назначения. Однако, помимо «Ер-2», в 330-м полку была целая эскадрилья транспортных самолетов «Ли-2». Лисунов очень здорово переделал эту машину на советские материалы из американского «Дугласа». Я не одну тысячу часов налетал на этом самолете, в том числе в условиях Крайнего Севера, и всегда оставался доволен. А вот с «Ер-2» пришлось распрощаться быстро. В самолете нужно было что-то дорабатывать, ждать, когда металлурги смогут дать такую деталь, как безотказный топливный насос. Однако ермолаевскую модель решили снять с вооружения и уничтожить. Последним аэродромом для «Ер-2» определили Белую Церковь (что на Украине, неподалеку от Киева), там и планировали собрать эти машины со всего Союза, благо их немного было: в войну всего полк, а после войны — два.
Мы заранее знали, что «Ер-2» будут уничтожать, однако в пришедшей к нам официальной разнарядке значилось: привести самолеты в полную боевую готовность. Мы, наверное, с полмесяца готовили машины, облетывали, подкрашивали, хотя и знали, что их в Белой Церкви сразу будут давить танками. Приказы, как вы знаете, не обсуждаются. Перед вылетом на Украину командир полка Петр Михайлович Засорин вызвал меня к себе и сказал:
— Посылать тебя на «Ер-2» я не хочу. Ты ведь еще не идеально летаешь на нем?
— Так точно, — ответил я. — Мне бы на этой машине еще поучиться…
— Полетишь на «Ли-2», чтобы наши экипажи забрать и привезти обратно в Зябровку.
Пилотировать «Ли-2» мне всегда было в радость. Но в тот раз, конечно, ощущалась грусть, когда я летел вслед за летчиками, которые, в последний раз сидя за штурвалами «Ер-2», по сути, прощались со своими самолетами, к которым привыкли, в том числе и за годы войны.
В Белой Церкви нам выделили специальную стоянку, где уже была сделана длинная полоса, шедшая параллельно «бетонке». Летчики должны были заруливать и на этой полосе плотно, один к одному, во всю длину выстраивать самолеты. Сначала никто не понял, зачем ставить машины на эту импровизированную площадку, а не на стоянку. Но как только «Ер-2» всего полка выстроились в ряд, раздалась команда: «Убрать шасси!» Тут все схватились за голову, закричали: «Это вредительство! У нас исправные самолеты, мы в них все проверили, покрасили, чуть ли не вылизали!»
Но грозный голос в громкоговорителях был неумолим: «Еще раз повторяю: убрать шасси!»
Когда летчики сделали это и самолеты рухнули на живот, тут же дали команду тракторам «ЧТЗ» и двум танкам: «По самолетам — марш!»
И гусеницы начали давить наши самолеты. Один танк шел по кабинам и по крыльям, другой — по хвостовому оперению. А после них шли тракторы, додавливая все остальное. Всего через час на месте самолетов была груда дюрали. Солдаты откатили в сторону их теперь уже ненужные моторы, а нам начальство сказало:
— Ну все, спасибо. Теперь остальное мы переделаем на металлолом и отправим на переплавку.
Откровенно говоря, очень горько было у всех на душе. Особенно у тех, кто долго летал на «Ер-2». Это было вроде как своих друзей предать… И в таком подавленном настроении мы отправились в столовую обедать, чтобы до вечера улететь домой.
В вестибюль столовой все вошли с поникшими головами. Но неожиданно я услышал громкий, радостный крик:
— Леха! Ты что, не узнаешь?
А я отвык уже от такого имени, меня ведь Лехой называли большей частью в войну. Поднимаю глаза, смотрю: неужели это Женька Игнатьев из 27-й дивизии?! Голос-то его… А стоит передо мной обезображенный человек, у которого в прямом смысле слова лица нет: вместо носа — две дырочки, вместо глаз вообще непонятно что. Сразу видно, что он как следует горел. Причем, видно, был без подшлемника, раз с лицом стало такое.
Я к нему подошел:
— Женька, это ты?
Он засмеялся:
— Во, Леха, еще помнишь!
— Как же мне не помнить?!
А мы перед войной вместе с ним учились и переучивались на дальнебомбардировочные самолеты в Бузулуке. Затем еще там же целый год почти переучивались второй раз, и вместе закончили, а при распределении он ушел в южную армию, в Винницу, а я в северную. Из его рассказа я узнал, что в одном из боев его самолет подожгли немцы, но подожгли над своей территорией, и он тянул до линии фронта, чтобы уже у своих дать команду выпрыгнуть всему экипажу. Горел, но тянул. И тут меня еще дернуло спросить:
— Женька, ты что, без очков и подшлемника был?
— Леха, — горько ответил он. — Вот первый раз полетел без очков и подшлемника — и попал! Чего меня черт дернул? Жарко было, я очки и отбросил, и подшлемник не надел…
Эх, чего ему в голову это взбрело? У нас ведь были подшлемники из кротовой шкурки. Во-первых, они давали тепло зимой, во-вторых, в случае пожара принимали весь огонь на себя: скрючивались до невозможности, а лицо оставалось целым. Очки же спасали глаза.
Женька продолжал рассказ:
— Когда я дошел до линии фронта, штурман крикнул: «Под нами наши, прыгаем!» Я прыгнул, но поздно уже было, и вот что получилось.
Как только Игнатьев оказался на земле, его тут же увезли в госпиталь, где он очень долго пролежал. И там у него случилась настоящая трагедия. Женька ведь буквально перед самой войной женился, соответственно, едва он очутился в госпитале, тут же его жене отправили телеграмму. Она приехала к нему и, когда увидела, какой он стал, сразу от него отказалась. Сказала: «Я молодая, красивая, как я могу с таким инвалидом жить?!» Это в тот момент добило его еще больше. Но, как оказалось, нашелся человек, который его спас. Помню, стояли мы тогда с ним в вестибюле столовой, а Женька чуть не плакал, рассказывая дальше:
— За мною медсестра ухаживала, деревенская девка. Совершенно еще молоденькая. И когда она увидела, как от меня отказывается жена из-за того, что я такой весь обожженный, то решила сама стать моей женой. И лучшего я не могу даже представить, потому что она меня выходила, она меня и второй раз с того света вырвала, когда первая жена так поступила. Живем с ней с тех пор, скоро ребенок родиться должен…
Вот такая встреча неожиданная получилась. Он давай приглашать меня:
— Поедем ко мне, познакомлю.
— Женя, ты же знаешь, зачем я прилетел, мне и еще трем экипажам «Ли-2» надо забрать наших летчиков с «Ер-2» и отвезти домой. Приказ есть приказ.
Тепло очень распрощались мы с ним. К слову, этот человек один из немногих, кто остался жив из нашего выпуска в Бузулуке.
У моих однополчан по-разному складывалась судьба после войны. Перед тем, как я уехал в Зябровку, наш полк некоторое время стоял в Быхове, там у моего Аркаши завязался роман с одной из местных девушек, и он на ней женился, через некоторое время у них дети пошли. С Аркашей мы переписывались дольше всех. Уже через несколько десятилетий после войны учительница из нашей смоленской школы Г.Д. Стычинская возила свой класс на экскурсию в Белоруссию. Когда они заехали в Быхов, то там она по данному мною адресу нашла моего Аркашку и познакомила с ним ребят. Он рассказывал им о наших полетах, хвалился сыном, который был уже взрослым и играл на баяне. У самого Аркаши увлечение музыкой было еще с довоенного периода, он на мандолине играл. Когда мы перелетали куда-нибудь, он всегда брал к себе в кабину официантку Веру Калдашкину и играл для нее, подставляя к мандолине ларингофон, так что
