— Не обращай внимания! — сказал Юране рыжий. — Он в филателии ни черта не смыслит. Показывай своего долгожителя!
Продавать Юраня не любил. Обмен — другое дело: вещь отдал, вещь получил. А продал — вроде бы предал, на мороженое или конфеты сменял. Когда он видел филателиста, продающего свою коллекцию, у него начинало сосать под ложечкой. Ему представлялось, что того толкнула на этот шаг какая-то страшная беда… Кляссеры с продающимися коллекциями представлялись ему полем проигранной битвы, на котором лежат убитые, стонут раненые, хозяйничают мародеры. Вот страница… В ней нет всего лишь двух марок, а словно ослепили ее. Потом возьмут еще и еще. Раньше сюда допускались только друзья, а теперь каждый лезет в заветный кляссер пинцетом, а то и пальцами! И не всегда чистыми…
Да, продавать Юраня не любил. Но сейчас ему так хотелось поскорее отделаться от злополучных марок, что он протянул их усатому.
— Кто это? — вновь вмешался чернявый, заглядывая через его плечо. — А, Эйвазовский! Художник, море рисовал!
— Сам ты Эйвазовский! — засмеялся товарищ. — Это ж долгожитель! Гляди сюда, видишь, сто сорок восемь лет прожил!
— Сто сорок восемь?! Не может такого быть!
— Почему же не может? Это известный факт. Я тебе давно говорил: книжки читать надо!
— Сто пятьдесят один, — уточнил Юраня. — Он еще три года жил после того, как марку выпустили.
— Вот это да! — восхитился чернявый. — Сколько же он пива выпил за свою жизнь?
— Они пива не пьют, — сказал усатый. — У них вино, они его как воду хлещут.
— Ну пусть по литру в день, ладно? — спросил чернявый.
И зашептал:
— В год, значит, триста шестьдесят пять литров, високосный не в счет, за десять лет — три тысячи шестьсот пятьдесят, за сто — тридцать шесть тысяч пятьсот литров! Соображаешь?! Нет, ты соображаешь?!
Больше Юраня слушать не хотел.
— Давайте обратно марки! — потребовал он.
— Это почему же? — искренне удивился рыжий. — Если тебе мало, я могу добавить.
— Не хочу!
— Как знаешь… Чудной ты какой-то! Бери свое сокровище, только потом не жалей!
Юраня неловко сунул кляссер в карман и, не оглядываясь, зашагал прочь от магазина.
«Может, выбросить? — тоскливо подумал он. — Пусть никому!»
Но бросить марки в мусорник у него не хватило сил. Закопать? Конечно, закопать! Глубоко, глубоко! А где? Около дома, в жилмассиве не закопаешь. Надо в лес.
Дома Юраня положил кляссер с «Эйвазовыми» в коробку из-под конфет «Ассорти», перепоясал ее крест-накрест клейкой лентой, взял кухонный нож вместо лопаты и сел в троллейбус.
Однако вскоре он ужаснулся своему решению, коробка показалась ему гробом, и, выйдя на кольце, Юраня уже твердо знал, что хоронить «Эйвазовых» не будет. Не может!
И тут ему бросилась в глаза светящаяся вывеска «Стол находок троллейбусного парка» — ее, по- видимому, забыли выключить. Решение пришло само собой. Он размотал коробку, вынул из нее кляссер с «Эйвазовыми» и, выбросив коробку в кусты, толкнул дверь.
Комната, в которую он попал, напоминала камеру хранения на вокзале, только поменьше. У деревянного барьера сидела за конторкой старушка в синем халате и ела халву, запивая ее прямо из бутылки кефиром.
— Зачем пожаловал? — добродушно спросила она, поставив бутылку. — Потерял чего?
— Нашел! — глядя в сторону, ответил Юраня. — Вот.
И положил перед ней кляссер.
— Нашел?
Теперь в ее голосе слышалось недоверие. Она убрала под конторку еду и, не дотрагиваясь до «находки», спросила:
— Где ж нашел-то?
— На заднем сиденье… В троллейбусе…
— Прямо так и лежало? Может, еще что было? Ну, сумка, кошелек?
— Больше ничего не было, — покраснев, ответил Юраня.
— У нас, парень, всяко случается, — миролюбиво сказала она. — А что в нем есть? Смотрел?
— Ага. Марки! Вот.
Он сам раскрыл обложки кляссера.
— Кто ж это такой благопристойный? Партизан?
— Нет! — улыбнулся Юраня. — Почему вы решили, что партизан?
— А они в кино все с бородами. На ученого вроде бы не смахивает, на космонавта тем паче. Кто ж тогда еще, как не партизан?
— Долгожитель это! Понимаете? Эйвазов его фамилия. Больше ста пятидесяти лет прожил. Понимаете? Он родился, когда еще Пушкин жил!
— Да что ты! — женщина даже руками всплеснула. — Вот намаялся, сердечный! Это правильно, что его на марке пропечатали.
Но тут в ее глазах вновь мелькнуло подозрение.
— Откуда ж ты про него все знаешь, если только сейчас нашел? Нет, парень, хитришь ты что-то! А ну, не вертай головы, гляди прямо!
— Хитрю, — подчиняясь ее приказу, покорно согласился Юраня.
И рассказал этой незнакомой старой женщине все. Та слушала внимательно, не перебивая, а, когда он замолчал, тяжело вздохнула:
— Что совесть-то с человеком делает, а? Скажи на милость!
Она вышла из-за перегородки, положила маленькую, теплую руку на его опущенную голову, зашептала:
— Не терзайся, слышь, парень! Да если б каждый за свои грехи так убивался, грехов бы давным- давно не было! Я седьмой десяток живу, всякого насмотрелась, да и самой крутиться приходилось. Ах, приходилось… Помню, в сорок шестом, сразу после войны…
Но рассказывать о своих послевоенных грехах не стала, протянула ему раскрытый кляссер:
— Я тебе, парень, вот что скажу, а ты меня, старую, послушай! Нет за тобой больше греха, понял? Искупил ты его! Снял со своей души, понял? И старик тебе о том же говорит, он с моими словами согласный! Вишь, как по-доброму смотрит!
Юраня поглядел на мудрое лицо Эйвазова. Тот улыбался в свою седеющую столетнюю бороду и одобрительно кивал ему головой.
