— Пятьдесят пятый! Эх вы, филотелята!
Кто-то стал размышлять вслух:
— «Украина» и в сороковом была, и в пятьдесят пятом. На одной — крупно, только вход, на другой — издали. Вот только не помню, на какой как…
— А мне наплевать на твои входы-выходы, понял! Запомните, детки, пятьдесят пятый год — номиналы все насквозь по сорок коп, пятьдесят шестой — по рубчику, а сороковой понакручено: первая марка — десять копеек, вторая — пятнадцать, потом тринадцать штук по тридцать, предпоследняя — полтинник, а конец — шестьдесят. Хотите проверяйте, хотите — нет! У меня, как у Кио, — без промашки!
Он достал из-под подушки каталог и протянул Стасику Стрижаку. Все сошлось — Леха не сделал ни одной ошибочки!
Теперь уже на него смотрели с восхищением даже те, кто никогда марок не собирал.
И вот тут-то в палате появился новенький. Его привел Борис — наш вожатый.
— Принимайте Юраню Юрасова! Он болел, поэтому запоздал… И чтобы через полчаса все спали!
Борис, конечно, мог разогнать всех, приказать, чтоб мы заснули немедленно, но он был умный вожатый, потому не стал отдавать невыполнимых приказов.
В другое время приход новенького стал бы событием, а тут все были так увлечены, что на него никто не обратил внимания.
Лешка в это время демонстрировал свою марку из серии «Челюскинцы»:
— У меня только одна — Валерий Водопьянов. И та — гашеная. Чистая — двадцать восемь рубчиков, гашеная — двенадцать!
Вот тут-то новенький и подал голос:
— Ты перепутал. Водопьянова зовут Михаил, Валерий — это Чкалов. Чкалов совершил первый полет через Северный полюс в Америку с Беляковым и Байдуковым, а Водопьянов спасал челюскинцев в тридцать четвертом и высаживал папанинцев на льдину в тридцать седьмом.
Откровенно говоря, я тоже знал, что Лешка ошибся, но делать ему замечание…
И тут догадался: ведь новенький не знает Леху Оспищева, не знает, чем ему грозит это незнание!
— Это же Леха! — шепнул я.
— Ну и. что? — удивился он. — А я — Юра. Можно и Юраня.
Все с недоумением уставились на него. Парень как парень, ничего особенного: рост средний, весовая категория обычная, лицо круглое, волосы светлые, чуть рыжеватые. Что еще сказать? Улыбка у него была какая-то особенная — солнечная. Вот вроде бы человек говорит: я к вам иду с добром, все, что у меня есть, ваше, я вас всех уважаю и верю вам, верьте же и вы мне!
Может быть, эта улыбка и Лешку обезоружила. Во всяком случае он даже не закричал, милостливо согласился:
— Пусть Михаил. Не в том счастье! Все едино — за «чистого» двадцать восемь!
Из кляссера выпала марка и залетела под соседнюю кровать. Несколько человек, стукаясь головами, бросились ее поднимать. Нашел марку Валера Лупиков.
— Возьми себе! — небрежно сказал ему Лешка. — Ерунда, гашеный «Бернс», двадцать копеек по каталогу. Есть еще один, с надпечаткой, так это да! И надпечатка-то всего ничего: две даты и черточка между ними, а цена ого-го! Бери, бери, помни Лехину доброту.
Прояви такую щедрость кто-нибудь другой, никто и не заметил бы, подумаешь, двадцатикопеечную марку подарил! А вот Лешке Оспищеву и двадцать копеек в заслугу засчитывались.
Лешка щелкнул Валерку по носу — была у него такая манера свое расположение показывать. Но, вероятно, не совсем рассчитал силу щелчка, потому что на глазах Лупикова показались слезы. Он жалко улыбался. Вот эта улыбка и подхлестнула меня задать Лешке вопрос, на который, я в этом не сомневался, он не сможет ответить. До «Валерия Водопьянова» у меня бы и мысли такой не появилось, а тут само выскочило:
— Кто такой Бернс? — спросил я. — И почему надпечатка? Какие там даты?
Ему очень хотелось врезать мне, я видел, как он изучает мою «анатомию». Но он не врезал, решил дать мне другой урок:
— Дите, ну дите! Скажи нам, деточка, оттого, что ты про эти даты знать будешь, у тебя «Жигуль» появится? Горсовет твоему папочке дачу подарит? Молчишь? Ну, то-то же! В марке, главное — цена! А цена зависит от тиража, зубцовки, бумаги. А что там на ней нарисовано — ерунда, это для маленьких детишек!
И тут снова всех удивил новенький. Он, видимо, не оценил Лешкиной к нему снисходительности.
— Как ты можешь так рассуждать! — возмутился он; — Ребята, да не слушайте вы! Бернс — это великий шотландский поэт. Надпечатку на марке сделали к двухсотлетию со дня его рождения, в пятьдесят девятом году. Хотите, я вам стихи его почитаю?
И, не дожидаясь ответа, пошел шпарить наизусть — про честную бедность, про Джона Ячменное Зерно…
Вначале нам за новенького неловко стало, стыдно, что ли… Подумаешь, артист выискался! Думаю, поэтому Лешка и не прекратил концерт: пусть, мол, Юраня сам себя топит! А вот тот момент, когда его слушать стали, — упустил.
В палату заглянул Борис, наверное, испугался наступившей тишины. Послушал немного и прикрыл дверь.
прочитал Юраня.
Вот когда Лешка спохватился!
— Катись ты со своими стишатами знаешь куда? — заорал он. — Мне они в школе плешь проели! Профессор нашелся, академик! А вы тоже — уши развесили! Дай ему волю, он сейчас нас за парты посадит, дневнички потребует! Пшел вон с моей территории! Кто по школе соскучился, катите с ним! А кого марки интересуют, тем я такую лапочку покажу — закачаетесь!
Юраня поглядел на нас. Мы опустили головы и не двинулись с места. Нет, не потому, что нам так уж хотелось посмотреть Лешкину лапочку. Мы просто еще не могли побороть страх!
— Ладно, ребята, — сказал Юраня. — Я потом доскажу.
И направился к своей койке.
— То-то же! — крикнул ему вслед Оспищев. — А теперь глядите!
Он извлек из своего кляссера целлофановый квадратик, осторожно взял его пинцетом и высоко поднял над головой. В целлофане лежала марка с портретом композитора Чайковского.
Вначале я не увидел в ней ничего необычного, марка как марка, таких даже у меня две штуки имелось, одна для обмена. Но в следующий миг усомнился: что-то в этом «Чайковском» было не так.
— Эх вы, филики! — захохотал, глядя на наши наморщенные лбы, Лешка. — Это же марка века! Беззубцовый «Чайковский»! Беззубцовый! Не пятьдесят восьмого года, о том все знают, а шестьдесят шестого! Самый главный раритет на всем свете! Шурупите: беззубцовый!
Мне казалось, что Лешка специально так кричит, чтобы Юраня тоже слышал.
— А чем без зубцов лучше? — робко спросил кто-то. — С зубцами красивее.
— Красивее? Я же говорил, детский сад да и только! Тебе бы фантики собирать или открытки с актрисками, они там, страсть, какие красивые! У марки, детки, красота в другом. Резанные, ну, беззубцовые, их всегда к спеху выпускают, небольшую партию, когда некогда перфорировать, дырочки прокалывать… А раз их немного выпустили, то что? Ну? Думайте, детки, думайте! Дешевле или дороже такие марки? Верно, дороже! А теперь смотрите на эту лапочку! Внукам своим рассказывать будете: «Я видел беззубцового «Чайковского» шестьдесят шестого года!..» Этой марки даже в каталогах нет, история похлеще, чем в
