Спасибо Юране Юрасову, помог разобраться. Оспищева хотели отчислить, но приехала бабушка, плакала, умоляла, говорила, что Алексей тогда снова попадет под влияние какого-то дяди Вити. В общем — уговорила.
Алексей теперь никого не трогал, тронул бы — ему бы так накостыляли… Ребятам смешно становилось от одной мысли, что они его боялись, но злобы к нему я не замечал, даже наоборот — сочувствовали, что ли… Как больному!
А Бедриков с Юрасовым после «Чайковского» сдружились, водой не разольешь. Хлебнул я от этого содружества!
Должен сказать, что марки меня никогда не интересовали. Я не понимал, как можно тратить время на такие пустяки.
Даже история с Оспищевым не поколебала моих антифилателистических убеждений. Света Круглова, наш физрук, та самая, из-за которой я вынужден был закаляться в первом отряде, советовала мне взять несколько уроков у Юрани.
— Поверь, — сказала она мне, — тебе несказанно повезло! Подумать только: троглодитики увлечены марками! И где? В пионерском лагере! Такое случается раз в сто лет! В тысячелетие! Твоя неприязнь — от незнания. Со мной тоже так было. Просвещайся, не жди, когда они сами займутся твоим образованием.
И как в воду глядела. Разговор со Светой произошел за обедом. А после полдника мой отряд онемел. Весь!
Неладное я почувствовал еще во время тихого часа. Уж слишком он был тихим. У меня хоть и небольшой опыт, но я знаю, что в нормальном первом отряде такого быть просто не может! Тут определенно жди подвоха. Жду. Кончился тихий час, сводил я их на полдник. Все вроде нормально, только уж очень они послушные и неразговорчивые. Да, вернулись, значит, мы из столовой. Даю команду построиться: надо идти в клуб, там по плану должна состояться лекция. Вот тут-то и началось! Показал я рукой, как надо становиться, а они, вместо того, чтобы команду выполнять, окружили меня, мычат и на Славу Бедрикова кивают. Подходит ко мне Бедриков и протягивает альбом. Такой, знаете, в котором марки не клеятся, а под целлофановые полоски закладываются. На первой странице — две марки. Одна — с портретом Коперника и с каким-то рисунком, другая — большая. Не поймешь, зачем только такие выпускают, их ни на какой конверт не наклеишь. Кажется, у филателистов они блоками называются. Изображен на этом блоке великий химик Менделеев, а вокруг него — периодическая система.
Спрашиваю: в чем дело'?
Слава в ответ мычит, на марку с Коперником пальцем показывает, потом на себя и вопросительно на меня смотрит. А я ничего понять не могу. Тогда он мне увеличительное стекло сует, гляди, мол, внимательно! Гляжу… Слева — портрет Коперника, даты: 1473–1543…Марка выпущена в 1973 году. Ага, соображаю, значит, к пятисотлетию со дня рождения. Ну и что из этого? Нет, тут определенно какой-то подвох имеется, ради даты, даже такой круглой, они не стали бы марку показывать. Думаю так, а сам «Коперника» продолжаю разглядывать. Справа от портрета — схема Солнечной системы; не такая, как сейчас рисуют, а по старинному изображению, но все равно понять можно: солнце, орбиты планет.
Слава снова на эту схему пальцем показывает, потом на себя и на ребят. Те мычат, головами кивают: правду, мол, Бедриков говорит, мы с ним полностью согласны! А с чем согласны, хоть убей, понять не могу.
Слава с сожалением на меня посмотрел и на Менделеева кивнул: вот, мол, тебе задачка полегче, раз ты такой дебил!
И Менделеев также на меня смотрит и вроде даже сокрушенно своей гривастой головой покачивает.
Бедриков изо всех сил старается, условие задачи объясняет — мимикой и жестами, конечно. Все снова одобрительно мычат, выражают свое полное согласие. А у меня в мозгу уже полное затмение: спроси, сколько будет дважды два, и то не скажу. Взмолился я. «Бросьте, — говорю, — ребята, считайте, что я проиграл, объясняйте свой ребус, сдаюсь!» И даже руки вверх поднял. А сам думаю: не пришел бы начальник лагеря. И только я об этом подумал, открывается дверь и входит Петр Игнатьевич. Иначе и быть не могло, все по закону перевернутого бутерброда! Ребята увидели начальника и сразу потеряли к моей персоне всякий интерес.
Петр Игнатьевич спрашивает, почему мы срываем план, лектор давно ждет, все собрались, кроме первого отряда. А Юраня к нему с альбомчиком. Смотрю, там снова две марки: тот же Коперник, а вторая — другая, посвященная столетию метрической конвенции.
Я думал, начальник сейчас разбушуется, однако он сдержался и даже, в отличие от меня, сделал попытку разгадать ребус. Внимательно рассмотрел в лупу марку с Коперником, самонадеянно хмыкнул и твердо произнес:
— Солнечная система!
Ребята удовлетворенно замычали, но продолжали вопросительно смотреть на него, вроде бы даже подбадривая. «Ну, давай, давай, шевели мозгами! — говорили их взгляды. — Первый шаг ты сделал верный, делай следующий!»
Однако следующего не последовало. Может быть, потому, что Петра Игнатьевича начало раздражать всеобщее мычание, а вернее — он тоже понял, что задачка ему не по зубам! Ну и потребовал немедленно прекратить безобразие. И отправляться сейчас же в клуб на лекцию.
Первый отряд замычал еще выразительнее. Я даже испугался, может, они действительно онемели.
Видно, Петру Игнатьевичу тоже пришла мысль о болезни, потому что он приказал мне:
— Позовите срочно Аллу Семеновну!
— Угу! — ответил я, не замечая, что тоже перехожу на мычание.
Когда в палате появилась Алла Семеновна, наш врач, Слава сделал попытку вступить и с ней в бессловесный марочный контакт. Однако не тут-то было!
Алла Семеновна на марки не взглянула, достала стетоскоп и велела Славе раздеваться. То ли не терпящий возражений тон врача, то ли вид прибора сделал свое дело, но Бедриков стал послушно стягивать рубашку.
Алла Семеновна тщательно выслушала его, выстукала, ощупала живот, велела показать язык, семь раз присесть, сказать «а-а-а». Потом, с тревогой покачав головой и коротко бросив: «Немедленно в постель, кормить только манной кашей, шесть раз в день — микстуру», — приказала раздеваться следующему.
Через полчаса уже весь отряд лежал в постелях. Ребята несколько сникли, мычание их сделалось жалостнее, однако держались они стойко, во всяком случае начальник лагеря ушел, так и не дождавшись их капитуляции, но пригрозив мне педагогическим советом.
Трудно сказать, чем бы закончилось это единоборство, если бы в палате не появилась Света Круглова.
Если уж кому пристало имя «Светлана», так это ей: вся она светится! Вот скажет тебе утром: «Привет», улыбнется, кажется, чего особенного, а у тебя целый день хорошее настроение, и ты сам не знаешь почему. А ведь сколько людей, которых не поймешь: то ли он с тобой здоровается, то ли к черту посылает! Вы только не подумайте, будто я ее так расписываю, потому что влюблен и все такое. Совсем нет, просто Света — это Света! Учится в физкультурном. Ребята говорили, что в детстве она тяжелую болезнь перенесла, никто не верил, что вообще жить будет, а Света взяла и мастером спорта по гимнастике стала!
Да, заходит она, значит, в палату и с недоумением смотрит на лежащий под одеялами и мычащий первый отряд.
— Троглодитики, вы что, подъем проспали?
— Ы-ы-ы-ы! — гневно простонал первый отряд.
Как, мол, ты могла о нас такое подумать!'
— А, понимаю, вы репетируете, вас для телевидения снимать будут, как образцово-показательных мальчиков!
Получив в ответ еще одну порцию «ы-ы-ы-ы», Света потребовала:
— Да расскажите же, в чем дело! Вы ведь не хотите, чтобы я сгорела от любопытства?
Я не хотел, чтобы Света сгорела, и поспешил объяснить, что произошло с отрядом после тихого
