сказал Аристотелю будто его повар, состоит в дружеских отношениях с папским поваром, и тот сообщил по секрету, что те самые дольки дыни, которые ел перед смертью папа, преподнесла в дар своему покровителю и благодетелю именно несчастная сиротка Зоя. Тогда Аристотель не придал этим словам никакого значения, полагая, что раздраженный неудачным сватовством герцог хочет найти что-нибудь негативное в своей несостоявшейся избраннице. Дело в том, что герцог пытался, было, одно время претендовать на руку сиротки Зои, но кардинал Виссарион и тогда еще живой папа объяснили ему, что Зоя предпочла бы мужа греческой веры, поскольку именно такого вероисповедания были все ее предки.
Спустя много лет, когда Аристотель жил уже в Москве, успел познакомиться с обычаями и нравами этого княжества, услышал множество рассказов о том, как предана православию Великая княгиня Софья, он вдруг вспомнил о словах герцога и ему пришла в голову мысль, которую он, впрочем, тут же отогнал от себя, как негодную и недостойную. Папа Павел II, отыскав для бедной сироты Зои, жениха в далекой и таинственной Московии, был твердо уверен, что воспитанная на ступенях папского престола самозабвенная католичка Зоя, выйдя замуж за этого восточного владыку, поможет сближению и единению двух ветвей христианства: православия и католицизма. Но как потом стало известно, не успела Зоя ступить на русскую землю и стать Софьей, как все католическое воспитание будто ветром сдуло — к вящей радости всего народа, она немедленно стала креститься по-гречески, молиться и прикладываться к иконам как истинная правоверная православная христианка. Вот тогда то и подумал Аристотель, что единственным человеком, заинтересованным в смерти папы была бедная сиротка Зоя: ведь папа уже сделал свое дело, нашел ей подходящего мужа и уже в дороге находились послы, чтобы доставить ее в Москву; уже были выданы ей немалые деньги на приданое из папской казны (предназначенные, между прочим, на войну с турками) и, стало быть, теперь папа больше не нужен; более того — живой он мог бы помешать, вдруг передумав или изменив свое решение, а уж если он умрет, его приказы из соображений приличия менять не станут…
Тогда Аристотель отбросил от себя эти дурные мысли, а сейчас, сидя напротив тридцатишестилетней Великой московской княгини и глядя на аккуратно разложенные дольки дыни, он, семидесятилетний старик, вдруг подумал, что, в сущности, Софья только что сказала ему о том, что он уже сделал все, что мог и, стало быть, больше не нужен. При здешнем отношении к человеческой жизни не было бы ничего удивительного…
Аристотель, преодолев секундное замешательство, благодарно улыбнулся и, склонив голову, мягко сказал:
— Благодарю, государыня, я не люблю сладкого.
— Тогда выпей глоток вина, — Софья подняла свой серебряный кубок и улыбнулась, — а я люблю сладкое, особенно дыню. — Она пристально посмотрела в глаза Аристотелю. — Какую из этих долек ты бы мне предложил, Родольфо?
Аристотель смутился.
— Какую ты сама пожелаешь, государыня, — любезно склонил он голову.
Софья протянула руку и выбрала кусочек, который был ближе всего к Аристотелю. Она положила его в свой чувственный рот и стала медленно разжевывать. Аристотель с облегчением вздохнул и отпил глоток вина.
— Я все хотела спросить тебя, Родольфо, кое о чем. Через год или два после приезда к нам ты отправился в очень далекое путешествие на север, и мне говорили, будто ты добрался до самих Соловков. Что ты искал там?
— Белых кречетов, государыня. Мой друг и патрон, герцог Сфорца, просил меня прислать белых кречетов, которые столь высоко ценятся в Европе.
— И что же — добыл ты ему этих кречетов?
— Частично, государыня. Дело в том, что в тот период, когда я приехал, перья кречетов были серого цвета, но через несколько месяцев они должны были побелеть. Я написал об этом герцогу и отправил ему двух таких кречетов.
— И что же — они побелели?
— Да, государыня, но это очень печальная история. Мне рассказывали, что как раз когда кречеты стали белоснежными, герцог, предчувствуя свою кончину, ибо он знал, что против него готовится заговор, — выпустил их из клетки на волю. Вечером того же дня герцог был убит заговорщиками.
— Да, я слышала об этом. — Софья вздохнула и отправила в рот третью дольку дыни.
Аристотель, окончательно успокоившись, отпил очередной глоток вина, вкус которого напомнил ему Болонские виноградники и лихую студенческую юность.
— Андреа успел сказать о том, что я выпросила у моего супруга двухнедельный отпуск для тебя?
— Да, государыня.
— Я хочу, чтобы ты своими глазами увидел, в каком замечательно красивом месте пройдут дни его жизни с очаровательной женой и детьми, ибо я надеюсь, что они родят тебе много внуков.
Софья встала из-за стола, и Аристотель понял, что настала минута прощания. Он низко поклонился.
— Спасибо за все государыня, лишь благодаря тебе моя жизнь обрела некий смысл.
— Это я благодарю тебя, Родольфо. Мы всегда будем помнить о твоих заслугах. Желаю тебе приятного отдыха.
Аристотель Фиорованти, изящно поклонившись, так же как и его сын, пятясь в поклоне, согласно европейскому этикету, покинул палаты Великой княгини.
Софья подошла к окошку, распахнула его и вдохнула полной грудью свежий весенний вечерний воздух.
Затем она взяла со стола бутылку вылила ее содержимое за окно, так же как и содержимое своего кубка, затворила окно и, выбрав место на полу, где каменные плиты не были покрыты шкурами, уронила бутылку.
На звон разбившегося стекла вбежала Береника.
— Какая я неуклюжая, — сказала Софья. — Прибери здесь все, да выбрось подальше, чтобы никто не порезался.
От палат Великой княгини до дома Аристотеля было вовсе не далеко, но какое-то необъяснимое желание заставило мастера свернуть с дороги и направиться к построенному им некогда Успенскому собору.
Он не стал входить внутрь, лишь подошел к стене и, прижавшись щекой к белому шероховатому камню, погладил ладонью теплые и сухие плиты, слегка поцарапав ногтем твердый как железо раствор, соединяющий их.
Аристотель улыбнулся своему воспоминанию.
…На рассвете следующего дня московский дворянин Андрон Аристотелев вместе с супругой Ольгой, урожденной княжной Воротынской, и престарелым отцом покинули Москву и отправились в свое поместье.
Центральная деревня поместья называлась Бышковицы, и подъезжая к месту своей будущей жизни, Андрон Аристотелев вдруг подумал о том, что длинная цепь событий последнего года его жизни, возможно, была отнюдь не такой случайной, как вначале казалась…
