получше разглядеть серебристые рыбки аэроптеров в ярко-синем майском небе.
– Идут – шепнул кто-то за спиной. И столько в этом голосе было страсти и тоски по вот-вот готовому ускользнуть неповторимому зрелищу, что Наталья Андреевна, тайком улыбнувшись, скомандовала:
– Сударыни, будьте любезны подойти!
Ох и рванулись девицы к высоким окнам, расплющивая о стекла носы, толкаясь – как мещане в конке, ей-богу!
Аэроптеры первого ряда, летевшие из Замоскворечья, твердо держали строй, складывавшийся в ряд цифр: 1050.
– Что сие означает? – едва имея силы придавать голосу видимость педагогической строгости, спросила Наталья Андреевна.
– Тысяча пятьдесят лет царствующей династии! – вразнобой отозвался звонкий девичий хор.
– А это? – следующий ряд аэроптеров сложился в цифру 300.
– Триста лет Империи Российской! – с восторгом выкрикнули девушки.
Наталья Андреевна сейчас сама чувствовала себя юной-юной девчонкой, едва ли много старше воспитанниц. Хотелось прыгать, махать руками, кричать что-то несущимся в небе стальным птицам. Да, за три десятилетия от первых машин полковника Можайского – к лучшему воздушному флоту мира. Сама она десять лет назад взволнованно читала в газетах о подвигах российских летчиков-добровольцев, заставивших надменных бриттов, позабыв спесь, облачиться из ярко-красных мундиров в грязно-бурое хаки. Да устоял ли б без них Трансвааль? Не назывался ли бы теперь Киптштадт каким-нибудь Кейптауном?
Рыкнули древние пушки с кирпичных стен Кремля – ратное прошлое России приветствовало героев ее сегодняшних и грядущих побед.
Девушки не удержались, восторженно взвизгнули – и покраснели, кажется, разом, тем паче, что сразу вслед за тем раздался деликатный стук в дверь, сопровождаемый слабым, но отчетливо слышным сдавленным кашлем.
– Прошу входить. – развернулась к двери Наталья Андреевна. В дверь, держа на сгибе локтя парадную бобровую шапку с фазаньими перьями под орленой кокардой, вошел высокий молодой человек, коротко остриженный, с щегольски покрученными светлыми усами. При взгляде его голубых глаз у Натальи Андреевны, как всегда, слегка закружилась голова, и она немедля опустила взор на блистающие золотым шитьем погоны, аксельбанты и нашивные узоры из шнуров на парадном кунтуше, на сильную руку, придерживающую рукоять сабли.
За ним вошли столь же нарядно одетые мальчишки – сверстники ее воспитанниц. Такие же шапки – только пока бесперые, и кокарды попроще. Такие же кунтуши – только украшений меньше. Такие же сабли на поясах. Встали молчаливым, плотным и ровным строем, пожирая взглядами стайку ее учениц.
– Панна Вишневецкая? – щеголь резко наклонил коротко остриженную голову, словно клюнул что-то ястребиным носом. Точно также кивнули-клюнули за его спиною мальчишки. – Честь имеем!
Она присела в глубоком реверансе, слыша, как шуршат за спиною платья институток, повторяющих ее движение:
– Пан Басманов, рады видеть пана.
Басманов крякнул, отпустив саблю, огладил усы, вздохнул полной грудью и произнес:
– Панна Вишневецкая Наталья Андреевна, я и мои воспитанники (вновь дружный кивок двух десятков коротко остриженных голов) имеем честь от лица Московского шляхетского училища приветствовать Вас и Ваших воспитанниц (вновь шорох подолов по лаковому паркету) и пригласить на пикник и бал, устраиваемый городским дворянским собранием в честь знаменательной даты, объединившей юбилей августейшей династии с юбилеем венчания первого Императора Российского.
Он подошел к ней и протянул руку, словно приглашая на мазурку – а где-то и впрямь полетела лихая мазурка по теплому воздуху позднего, клонящегося в вечер майского дня – и она вложила свою руку в его, а рядом уже высокий мальчишка с длинной кадыкастой шеей, нервически сглатывая, протягивал руку Анне Салтыковой, и следующие едва не наступали ему на шпоры…
Последним, об руку с маленьким, веснушчатым, очень важным Кириллом Ляпуновым, классную комнату покинула Ксения Трубецкая. Уходя, она скользнула взглядом по портрету, висевшему над классной доскою. С него темноволосый молодой человек в стальных старинных латах, держа одну руку на гарде клинка, а другую – на столе, где лежал его пернатый шлем, сумрачно вглядывался в пространства, словно пытаясь найти ответ на терзающее его сомнение.
Это лицо стояло у нее перед глазами, когда остальные кричали, подбрасывая вверх шляпки, «Ура» чеканившим шаг гвардейцам, монументальным кавалергардам с палашами на мощных плечах, и, наконец, новейшему изобретению господина Менделеева – исполинам-катафрактам, словно еще глубже вминавшим стальными траками в землю древнюю брусчатку Пожара… когда остальные щебетали о модах, лошадях, новых спектаклях и пели под гитару… когда ее увлекал вслед за прочими по паркетам Дворянского Собрания бешеный вальс Вольфганга Штрауса «Так говорил Заратустра» (Панна Ксения, а вы читали Федора Ницкого? Нет… то есть да, читала, только он мне не понравился… Ну что вы, это же светило славянской мысли! Его «Генеалогия морали»… Ах, право, не знаю, пан, мне более нравятся Хомяков и пан Достоевский), вклинившийся меж краковяков, мазурок и чинных менуэтов… когда все, вопя от восторга, кинулись к французским окнам, за которыми, в бархатно-черном небе над столицей, вспыхнули огненные письмена
1612–1912
и когда все кричали, хлопая в ладоши, она беззвучно шевелила губами, шепча этому юноше с состарившимся от тяжелой думы лицом:
«Это не зря, не зря, слышишь? Посмотри, если бы ты тогда не позволил Собору Сословий исполнить свой приговор – этого всего бы могло не быть… не было бы державы от Кордильеров до Одры… и университета в Москве, и аэроптеров в небе… и этого бала… и нас!.. пожалуйста, услышь меня—ты не зря сделал это!».
Только она не знала, слышит ли ее сейчас человек, под чьим портретом в классной комнате сияла начищенная медная дощечка:
Лев Прозоров
Юбилей
Но что это был за взор… О, господи! что это был за взор!..
То был взор, светлый, как сталь, взор, совершенно свободный от мысли, и потому недоступный ни для оттенков, ни для колебаний.
Голая решимость – и ничего более.
Сон не шел. Бессонница в последнее время все чаще становилась Его ночною подругой – или это сам Сон бежал, страшась заглянуть в Его глаза? Он подошел к столу, на котором лежала папка с пометкой «Особо срочно». Новости ушедшего дня – почти уже не новости. Они – как следы сползшего за горизонт окровавленного, умирающего солнца, цеплявшегося за багровые тучи алыми пальцами. Цвет заката, казалось, имел запах – только одно путалось: запах засыхающей крови или гаснущего пожара?
Пальцы коснулись гладких, холодных – как кожа мертвеца – листов бумаги с вычурными готическими, похожими на шествие маленьких черных скелетов, строками. Новости ушедшего дня – так и есть, это все новости уходящих, почти уже ушедших, только все еще страшащихся этого, бесполезно цепляющихся за иллюзию сопротивления, активности – иллюзию жизни. В Америке копошился и интриговал бывший Лев бывшей Революции, бывший главком бывшей РККА, все не в силах понять, что больше никому – нет, не не нужен даже – не интересен. Его главный враг уже мертв, система, которую он строил, знал, рассыпалась вдребезги. Его шушера, лизоблюды, оголодав у опустевшего стола, переметнулась к новому хищнику. Еще одни бывшие, не осознавшие этого, не понимающие, что Ему не нужны шакалы.
Впрочем, кое-кто пока полезен, вроде того же Власова, и соответственно, пока жив. Танки Вальтера
