его банником внутрь, потом прижимает к картузу войлочный пыж. Михаил Артамонов выхватывает из печи раскаленное ядро и опускает в дуло. Пыжевой снова прижимает его пыжом. Пушку накатывают на место, и она готова к выстрелу. Подбегает Осип, из-под руки вглядывается в приближающийся вражеский пароходо-фрегат, присаживается у пушки, крутит подъемный винт.
Звучит команда, и снова бьет в уши раскат выстрела.
Больше всего опасался прапорщик за четвертую, крайнюю слева пушку. Ее обслуживали Ларион Ильин и два дружка – Емельян Морозка и Андрей Панаев. Дружкам чаще всего попадало от Осипа за малое радение к ученью. Даже прапорщик иногда ставил их часовыми вне очереди. Потому-то они обслуживали именно четвертую пушку. По старому обычаю лучшей на батарее всегда считалась первая пушка, худшей та, у которой был наибольший номер. Но опасения прапорщика оказались напрасны – пушка № 4 действовала нисколько не хуже других.
Взглянув на берег, Щеголев увидел, что вся Практическая гавань закрыта густой пеленой дыма, сквозь которую в разных местах пробивалось пламя. Неприятель обстреливал город. Кое-где уже горели дома. Прапорщик вскочил. Сердце у него забилось сильнее, кулаки гневно сжались, усталости как не бывало.
Рыбаков слез с мерлона. Оглядывая батарею, он увидел, как один из солдат, работавших у ядрокалильной печи, сел на землю и привалился к мешку с углем. Глаза у него были закрыты. Рыбаков бросился к нему.
– Сомлел, господин кондуктор, – сказал другой солдат. – Очень уж тут трудно...
Действительно, место у раскаленной печи, откуда валил дым и несло нестерпимым жаром, было самым тяжелым для работы. Все время приходилось длинными щипцами вынимать уже раскалившиеся ядра и засыпать в печь холодные. Но вынуть раскаленное ядро из самой середины печи было нелегко, а Михаил Артамонов проделывал это уже целый час. И вот не выдержал, свалился.
Рыбаков встал сам у печи, но его мягко отстранил Шульга.
– Разрешите уж мне, господин кондуктор, а вы приглядите, как там с припасом.
Видя, что их стрельба не приносит вреда батарее, союзники открыли по ней огонь всех пушек семи пароходов.
Началось неравное состязание трехсот больших орудий с четырьмя малыми. Все береговые батареи молчали – слишком велико было расстояние от них до врагов. Только два парохода лениво перестреливались с Третьей батареей. Главным же участком боя оставалась батарея Щеголева.
Удачным залпом двух пушек был поражен один из вражеских кораблей «Самсон» – все видели, как на нем обвалился в воду большой катер, заклубился дымок пожара. «Самсон» вышел из строя. Закрылся дымом и «Фуриус».
Давно уже промокли от пота и морских брызг, почернели от копоти и дыма рубахи и лица солдат. От грохота никто уже ничего не слышал. Сообщения и приказания приходилось кричать прямо в уши, помогая энергичными жестами. Но никто и не думал о прекращении боя.
Целью батареи стал фрегат «Вобан» с огромным трехцветным флагом.
– Француз пожаловал! – кричали солдаты.
Французы решили подойти на близкую дистанцию и сразу уничтожить смельчаков.
Запрыгали по батарее бомбы, вдребезги разлетелась будка, загорелись амбразуры левых пушек. А солдаты по прежнему внимательно целились, стремясь стрелять как можно метче. Два раскаленных ядра одно за другим ударили в корабль. От первого вспыхнул порох в картузах, приготовленных у одного из орудий, высоко взметнулось пламя, поползло по вантам; другое ядро пробило деревянную палубу, из пробоины повалил густой дым.
На «Вобане» забегали, засуетились. А дым валил все гуще и гуще, пламя разгоралось все ярче и ярче, и двадцать минут спустя на мачте фрегата медленно развернулся, затрепетал на ветру сигнал бедствия.
От эскадры отделился посыльный пароход. Полным ходом подошел он к «Вобану», взял его на буксир и поволок подальше от этой маленькой батарейки, которую оказалось не так легко уничтожить.
А на место «Вобана» медленно направился 84-пушечный линейный корабль.
Наблюдение за боем генерал Сакен сначала предполагал вести с крыши штаба, но потом, решив, что там его труднее будет найти посланцам, перешел на бульвар и остановился возле памятника Ришелье. Стоя здесь, он видел все маневры союзников.
Заметив, как от эскадры по направлению к Одессе двинулось девять пароходов, генерал сказал адъютанту:
– Вот оно, начинается. Надобно приободрить защитников Третьей и Шестой.
Кряхтя, он сел на лошадь и в сопровождении адъютанта затрусил вниз по Ланжероновской улице.
Побыв несколько минут на Третьей батарее, генерал направился к Щеголеву. Прапорщик, как убедился генерал, прекрасно справлялся со своим делом. Сакен спокойно возвратился на свой командный пункт, где уже и оставался до конца боя.
Канонада не прекращалась. Густые тучи дыма и пыли поднялись над городом. Десятки ядер и бомб, хорошо видимые простым глазом, летели на город. На бульвар снаряды почти не падали, и жители вскоре заполнили его, с восторгом наблюдая за меткой стрельбой батарей.
Особенно много бомб падало в районе Дерибасовской, Екатерининской, Почтовой и Преображенской улиц. Там уже были убитые и раненые, неоднократно вспыхивали пожары, которые быстро тушили пожарные команды и добровольные дружины из местных жителей. Много помогло жителям то, что дома их были сделаны из мягкого камня. Ядро, ударяясь в стену, не разрушало ее, а проникало внутрь, оставляя отверстие, чуть больше размеров самого ядра.
Генерал Сакен стоял возле лестницы и наблюдал за боем, когда к нему подкатила коляска. Из нее выскочил генерал в забрызганной грязью дорожной накидке; он направился к Сакену и представился:
– Генерал-адъютант Анненков, назначенный временно исполнять должность гражданского генерал- губернатора города Одессы.
– Да когда же вы, дорогой мой, успели? – ахнул Сакен и протянул обе руки приезжему. – А мы-то...
– Еще в Николаеве мне стало известно о готовящейся бомбардировке Одессы – вот я и поспешил, дорогой Дмитрий Ерофеевич. Разрешите теперь поглядеть, что тут у вас делается.
Генералы подошли к самому краю лестницы. Подскочил Богданович, стал давать пояснения.
Что делается на Шестой, разобрать было невозможно из-за густых клубов дыма. О том, что батарея еще сопротивляется, можно было судить по интенсивному огню неприятеля, не ослабевавшему ни на минуту, и по вспышкам выстрелов орудий батареи, мелькавшим в густом дыму. Адъютант рассказывал:
– Сначала ее обстреливало только три парохода, сейчас уже четыре. Похоже, что и те вот туда ж направляются... Этой батареей, ваше высокопревосходительство, командует совсем молодой офицер, только недавно прибывший в Одессу. Мы не знаем, жив ли он. Уцелеть в этом аду весьма затруднительно. Минут двадцать назад послан поручик Ильяшевич на смену Щеголеву. Ждем теперь оттуда известий.
Как раз в эту минуту вернулся посланный и сообщил, что батарея цела и потерь на ней нет. Все перекрестились.
Когда стало ясно, что главным объектом нападения является не Третья батарея, а Шестая, полковник Яновский подошел к генералу Сакену. Его бледное лицо и трясущиеся губы поразили генерала.
– Что с вами? Случилось что-то плохое?
Яновский, заикаясь, сообщил, что по его приказу только сегодня утром Щеголев должен был отправить половину своего пороху на Пятую батарею.
– Сейчас там кончается его запас! – закончил полковник. – Необходимо послать ему новый.
Сакен оторопело смотрел на него.
– Да как же вы... – начал он, но вдруг махнул рукой и прибавил: – Немедленно шлите ему порох.
Прапорщик Дудоров вызвался отвезти его на батарею.
Рано утром этого дня всех арестантов, еще не отправленных по этапу в другие города, выгнали во двор. Был получен строжайший приказ вывести из города всю тюрьму. Еще оставалось человек сто арестантов, и теперь, готовые к отправке, они стояли во дворе.
