Просыпался я с тяжёлой головой и колотящимся сердцем.
Обещания телесной силы и выносливости также оказались дутыми. Стоило мне приступить к прокачке пресса или отжиманиям (в довольно неудобном положении — руки за спиной опираются на толчок), как по всему телу выступал обильный пот, а колени начинали дрожать. Однако я не поддавался слабости и продолжал выполнять физические упражнения. Времени у меня было навалом, и я решил занять его проработкой рельефа отстающих мышечных групп. Благо потребная для такого дела низкокалорийная диета соблюдалась сама собой, без возникновения на горизонте каких-либо труднопреодолимых соблазнов. Пачка галет, которую я сжевал в первые часы заключения, оказалась единственной.
'Кормить вас больше не станут, придётся в дальнейшем воздерживаться. Полезно. Хлебцы эти — поблажка. Скушали, и не обессудьте, довольно с вас. А вот минеральной воды не экономьте, её будет сколько угодно…' — Гойда, похоже, начитался брошюрок 'Здоровый образ жизни' и поверил, что чепуха, которой тамошние авторы, поголовно целители-шарлатаны оправдывают длительную голодовку — чистая правда.
А поскольку к своей Голгофе я должен подобраться в состоянии наивысшей целомудренности и беспорочности, то кормить меня — только портить. Вредно для конечного результата. Вот слабительное — полезно. Принимайте его, Филипп, почаще.
Как же, всенепременно! Жаль, Гойда не ведал, что пурген стал жертвой унитаза ещё в первый день заключения.
На очищение организма от шлаков и отрешение души от всего земного и пустого мне было дано девять дней. 'Мне нравится число девять, — говорил Гойда, по своему обыкновению подхихикивая и неловко помахивая палочкой. — Есть в нём некая скрытая магия. Некий намёк и как бы незавершённость. И в то же время цельность. Намёк на нечто грандиозное. Как бы трепетное ожидание: вот-вот!… Как бы детская вера в чудо: ещё мгновение, — и!… Прелестное число, самое лучшее в первом десятке. Не напрасно оно самое последнее из однозначных. Девять дней… так и хочется продолжить фразу, правда? Но есть опасность сказать банальность, поэтому лучше остановиться. Итак, девять!'
Этот помешанный борец с банальностями посещал меня довольно часто, каждый раз принося новую тему для беседы, которую и развивал вполне самостоятельно. К великому моему счастью, 'лейденских банок' он больше не с собою не брал. Хотя, я допускал это, сам немножко подзаряжался от них хорошим настроением. Иначе откуда его неизменная бодрость, его странные, часто неуместные смешки-кхеканья?
На горячие мои заявления, что я не считаю себя достойным уготованной великой чести, ибо грешен, порочен и глуп, ибо давно не девственен (на это я упирал особо), Гойда только беззаботно смеялся. 'Да где ж беспорочного-то взять? Вы, Филипп, иногда поразительное малодушие проявляете. Допустим, освобожу я вас. Помещу на ваше место чистого помыслами ребёнка, ангелочка. Представьте его подавленность, его невыразимый ужас, когда он поймет, что с ним намереваются совершить
Пробовал я заходить с другой стороны. Что он, Гойда, думает о своей дальнейшей участи? Неужели тиран, которым, не дай Бог, я всё-таки стану, позволит Гойде продолжать спокойно жить? Ему, по сути создавшему, изваявшему этого тирана из невидного, в общем-то, «полуфабриката»? Ему, видевшему тирана в одних трусах, прикованным к, пардон, сантехническому очку? Заблуждаться на этот счёт не стоит. Я придушил бы его даже сейчас, появись вдруг такая возможность, и Гойда это превосходно знает! После инициации же и метаморфоза я, то бишь, уже и не я вовсе, Дьявол собственной персоной, не позволит ему прожить одного лишнего мгновения. Размажет микронным слоем по полу и стенам. Разрежет на куски и утопит в этом самом унитазе. УНИЧТОЖИТ!!!
Разумеется, парировал Гойда. Совершенно справедливо, — размажет, растерзает, даже из памяти вымарает. Но им, Гойдой, движет отнюдь не сладенькая мечта прибиться к будущей главной кормушке, получить от благодарного властителя уютную синекуру. Одно-единственное ему важно — увидеть триумфальное явление Князя народу. Понять, что жизнь прожита не напрасно, и главное дело закончено успешно. И вот ещё чего я не знаю, кхе-ххе!… Он вовсе не собирается отпускать меня в свободное плавание. Мы отправимся в великое будущее вместе. Перенос сознания реален. 'Лейденская банка', подвергнутая некоторым изменениям, позволит выполнить его со стопроцентной надёжностью.
Мы. Будем! Одним!! Целым!!!
Причём без шизофренического раздвоения личности. Поскольку рождённое через… да, через пять дней существо будет не совсем уже человеком.
…Гойда приносил маленький телевизор и показывал мне новости. При этом он садился от меня дальше, чем обычно, у самого выхода, и не отпускал Ильдара. Побаивался. Глядя в экран, я рвался с цепи яростней обычного.
В городе творилось нечто ужасное. Демонстрации, митинги, кровавые стычки милиции с гражданами и граждан между собой. Массовые убийства, обставленные как ритуальные, посвящённые Сатане. Нападения на храмы различных конфессий, разорения кладбищ. Самоубийства. Аварии, пожары, теракты. И везде — Сатана! Сатана! Люцифер! Ждём! Вершим — во имя Твоё! Присягаем — делу Твоему! Из магм — восстань к нам!
Разворачивался обещанный новый этап деятельности 'Предстоящих'.
— Наших боевиков, — комментировал Гойда, — почти уже не приходится подбадривать э-э… искусственно. После гибели Зомби они превратились в форменных волков. Они хватили человечинки и не могут остановиться. Ни сна, ни отдыха. Режут виноватых и невинных. Результаты колоссальные! Город напоминает грозовую тучу, разряды из которой лупят с периодичностью поистине небывалой. 'Лейденские банки' заряжаются едва ли не самостоятельно. «Игвы» разряжают их в местах скопления народа, почти не скрываясь, и надо видеть последствия! Я подброшу вам оперативные съёмки, вы оцените эффект. Правоохранительные органы дезорганизованы, не имеют ясных целей. Личный состав милиции и солдаты внутренних войск вооружены боевым автоматическим оружием, снабжены бронетехникой, выпущены на улицы и стреляют без разбору. Мне иногда кажется, — сознался он, — что мы слишком уж форсировали события. Но теперь поздно что-либо предпринимать. Контроль над ситуацией полностью утрачен. И не только законной властью, доживающей последние минуты, но, к сожалению, и нами. Маховик раскрутился, остановить его немыслимо. Его можно только присоединить к потребному механизму или сломать. Пройдет пять дней — и мы поймём, что из задуманного нам удалось. Удалось обратить эту чудовищную энергию на свою пользу или нет. Если да — мы победили. Если нет, нас раздавит.
Смотрите, Филипп, не смейте закрывать глаз!
Ваша власть будет стоять на прочнейшем в мире фундаменте из костей и ужаса человеческого, одновременного ужаса миллионов людей, — поэтому она будет непоколебима!
Зато и вы не сможете отступить. Никогда.
Иначе жертвы будут напрасны.
Человеческие жертвы… Человеческие. Сможете ли вы перешагнуть через них?…
С какой неистовой силой я желал порвать цепь! С какой…
Я знал, что это возможно. Возможно! Не в цирке, в жизни. Мой собственный дед, именем которого меня назвали, однажды, в момент наивысшего волнения и страха за жизнь близких, порвал голыми руками лодочную цепь, словно гнилую бечевку.
Это случилось в конце тридцатых годов. Моя бабушка и тётя, тогда совсем маленькая девчонка, поплыли на лодке через реку, в соседнюю деревню. Туда приехали торговцы с товарами. Была весна, река разлилась, а мост разобрали ещё раньше, чтобы не унесло половодьем, не разломало ледоходом. Паром
