Зверь с той стороны

Осмелевший пёсик преследовал его — вприскочку и с рычанием — понятно, сохраняя безопасное отдаление.

Я обвил крепкой рукой тонкий — пятьдесят восемь сантиметров, ни миллиметра сверх того! — стан возлюбленной и сорвал с её губ долгий поцелуй, полный неподдельной благодарности.

— Завидна удача надёжного и непобедимого защитника прекрасных девушек! — воскликнул я самодовольно после разъятия губ. — Sic!

— Мог бы кричать и не столь громко. — Милочка легонько шлёпнула меня ладошкой по спине.

…Возле излюбленного мной купального места привольно расположились на отдых проезжие люди. Четверо молодцев в мятых трусах. Все приличной упитанности, с узнаваемыми рожами 'конкретных пацанов'. Или считающих себя таковыми. Из запыленной белой «японки» далеко не юного возраста (этакий косоглазый «универсал» с вынесенными далеко вперёд на крылья зеркалами заднего обзора, широкой полосой по бокам 'под дерево' и рулем справа) рвался наружу разудалый блатнячок. Трапеза, судя по всему, проходила отнюдь не насухо. Кто-то уже подпевал сострадательно про 'холодный столыпинский вагон', кто-то метал камни в плавающую неподалеку водочную бутылку.

— Идём на другое место, — сказала Милочка. — Не хочу рядом с этими…

— Сейчас, — сказал я. — Подожди минуточку.

Милочка пыталась удержать меня, но я был непреклонен. После великолепной победы над гусаком я чувствовал в себе грандиозный наплыв сил. И уверенности, что смогу эти силы применить наилучшим образом в любой ситуации. Пришлось ей сдаться. И остаться в отдалении — сердиться. И волноваться, конечно.

— Привет, путнички, — вкрадчиво, но с некоторой угрозой сказал я, приблизившись. — Отдыхаем-с?

Путнички обратили ко мне лениво-недовольные взгляды ('Чо ещё за пупок?'), но тут же: лежачие — вскочили, метатель камней — оставил свое занятие, подбежал и замер рядом с товарищами. Все как один по-солдатски вытянулись, отчасти даже подобрали животы и принялись не без преданности поедать меня глазами. Сразу сложилось впечатление, что ребята побаиваются. Причём изрядно.

Добро же! Я небрежно показал безымянным пальцем на «Тойоту» и одними губами сказал: «Звук». Метатель камней бросился к машине, неуклюже нырнул внутрь, музычка сначала надрывно вскрикнула (он повернул регулятор не в ту сторону) затем смолкла вовсе. Метатель вернулся — красное лицо, подёргивающаяся щека, — тыльной стороной ладони наспех вытер ставшие отчего-то мокрыми губы.

Ну точно, восхитился я. Так и есть, боятся!

Не выказывая такому неожиданному приёму ни малейшего удивления, я сунул руки в карманы и принялся беззвучно покачиваться с носка на пятку. К исходу второй минуты молчания путнички замялись и начали постреливать нетерпеливыми глазками на самого худого своего, самого старшего и, кажется, абсолютно трезвого товарища. Видимо, был он за главаря, а также за водителя старушки «Тойоты». Тому смотреть было не на кого, он виновато изучал носки своих сандалий. Затем решился:

— Остановились вот… похавать, там… то да сё…

— Ага, — сказал я. — Я понимаю, понимаю… — И вновь замолчал, глядя поверх голов, как Кучум с брезгливым видом обнюхивает колеса «Тойоты», а затем задирает на них лапку.

Последовавшие за этим пять минут тишины были, наверное, самыми жуткими в жизни бедных путников. Они успели протрезветь, проклясть и пляж, на котором так опрометчиво расположились, и свою поездку и жизнь свою беспутную заодно. Они были бандерлоги, а я был — Каа. Они ждали от меня смерти, никак не меньше. Причем смерти мучительной и страшной. И без того бледненькие, они сделались совсем бесцветными, вдобавок покрылись потом. А мне уже не казался странным испуг этих довольно крепких и недавно ещё уверенных в себе мужиков; я принимал его как должное и чувствовал, что при желании запросто смогу им манипулировать.

— Итак, — мягко сказал я, и мои контрагенты выжидательно навострили ушки, — вы имели счастье остановиться на привал в поистине райском уголке. Я вас понимаю — места красивейшие. Жители здешние гостеприимны. Добро пожаловать. — Они нерешительно начали улыбаться, а я продолжал, уже жёстче и напористей: — Но, увы и ах, гостеприимством вы посчитали возможным злоупотребить. Повели себя, как свиньи за столом и козлы в нату… в огороде.

Я недобро сверкнул глазами. Метатель камней принялся хлебать воздух открытым ртом, закатывать глазки и клониться набок — пока ещё медленно. Главарь, кусая губы, точил слезу. Остальные… остальным тоже было несладко.

— Корить вас не стану. Но даю совет, — сказал я. — Сейчас вы бойко, однако усердно ликвидируете все следы своего пребывания на этом берегу, а затем с облегчением на сердце отсюда испаряетесь. Притом рекомендую не забывать, что скорость передвижения по посёлку любого транспорта ограничена тридцатью километрами в час. Кроме того, водителю следует быть вдвойне осторожным: на улицах полно детей, домашних животных и птицы. При выезде не забудьте остановиться возле полосатой будки со шлагбаумом и уплатить дорожную пошлину в муниципальную казну. Обязательно потребуйте квитанцию установленного образца. — Я прищёлкнул пальцами: — Вот, пожалуй, и всё, мальчики. Время пошло.

Мальчики немедленно засуетились, а я вернулся к Милочке.

Милочка взирала на меня с изумлением, смешанным с восторгом.

— Знаешь, — сказала она, — ты был великолепен! Не знаю, чем и как ты заколдовал этих неприятных типов, но, слушай! — это выглядело потрясающе. И очень, очень впечатляло. Мне стоило огромного труда продолжать считать ситуацию забавной. Мне даже захотелось немедленно нацепить погоны и фуражку и отдать тебе честь.

— За чем же дело стало? — спросил я, облизнулся по-кошачьи, поиграл бровями в лучшем стиле прежнего плейбойства и страстно сжал двумя руками её локоть. — Мм-м? За фуражкой? Мой добрый приятель Матрос думаю, уступит нам свою на сутки-другие. Как и китель. Милицейская форма, надеюсь, подойдет? — озаботился я наигранно.

— Ах, предупреждала меня маменька, что у всех мужчин мысли в девичьем обществе исключительно на один предмет заострены. — Милочка отвела смеющиеся глазки. — Почему я ей не верила?… Смотри, уезжают.

'Тойота', действительно, медленно и осторожно, словно под колесами были рассыпаны в обилии хрупкие, но ценные предметы, выруливала с берега. Лица сидящих в ней, за исключением водителя, были обращены на меня. На лицах читалось почтительная охота услужить по первому знаку, борющаяся со страстным желанием смыться с глаз жуткого человека как можно скорее. Чего было больше, не понять. Скорей второго. Бивуак остался чист и ухожен: ни бумажки, ни соринки; даже бутылка была извлечена из воды, а песок — так мало что не просеян, а примятая телами трава — так уж и не причёсана ли?

И тут мне стало совестно. Ах, до чего мне стало совестно!

Какого рожна, страдал я, меня потянуло пугать проезжих? Ведь это же пошло. Пошло и мелко. Мачизм. Глупая напыщенная показуха. Я — щенок, задирающий лапку на поверженных противников. Если быть беспристрастным, то ведь и не мной даже поверженных. Не мной. Тем, что мне было дано. Так неужели только для этого пылали в напалме люди, превращённые в 'лейденские банки'? Получал увечья и горел Тараканов? Страдала Милочка? Наконец, Гойда, Демон, безымянные «игвы», расстрелянные мною быстро и хладнокровно, умерли только для этого? Распятые «люциферитами» бомжи и наркоманы? А запуганный до смерти двухмиллионный Императрицын?

Неужели всё — только для этого?!!

Мне люто захотелось отхлестать себя по щекам.

— Мила, — сказал я негромко. — Помоги мне, Мила. Как сейчас скажешь, так и будет. Я о предложении Штольца. Может, в самом деле стоит принять его?

Она не ответила. Лицо её стало чуть-чуть растерянным, а ещё задумчивым и немного грустным, словно на иконе. Она изо всех сил, как-то очень уж быстро прильнула ко мне и опустила лицо. Всхлипнула? …

— Люблю тебя, — сказал я, и это было правдой. — Люблю.