были напряжены как перетянутые струны, и прежде чем рассмотреть, кто там бродит, он направил в сторону кус-тов пистолет. Ей-богу, он выстрелил бы, но обычно медлительный и вежливый Декс гаркнул совершенно по-сержантски: «Спрячьте пушку, параноик!» — и Марк послушался. Главным образом не потому, что испугался окрика, а потому что разглядел, кто бродит в зарослях.
Это была лошадка. Аккуратный ухоженный пони. Без седла и уздечки. Явно жеребец. Хозяина поблизости не наблюдалось.
В пору детства и юности Марка Фишера (тогда ещё Марика Рыбника) бесхозные по-ни по улицам Раши не бродили. Но ведь с тех пор прошло почти двадцать лет…
Коняшка — это вам не омоновская овчарка. Ситуация несколько разрядилась. И тут, то ли напугавшись вопля Декстера, а то ли просто по физиологическим причинам пони уписался. Напряжение спало окончательно. Марк и Декс облегчённо захохотали. Мисс Голдэнтач буркнула что-то о мужчинах, которые до гробовой доски остаются малолетни-ми дебилами, нырнула в машину, вытащила уоки-токи и начала вызывать Тима с Киром.
Те вскоре появились. На Марка оба смотрели абсолютно без смущения. Будто не оставляли его предательски один на один с голым стрелком. А впрочем, стоит ли ждать от наёмников преданности и самопожертвования?
Штурмовая бригада, подгоняемая командами мисс Голдэнтач, попрыгала в машины и с возможной скоростью рванула с места преступления.
Последним, что промелькнуло перед глазами Марка Фишера, был пони. Качая баш-кой, жеребчик брёл назад в сквер.
На задних ногах.
Глава 3
Павел
Наш шеф, владелец детективного агентства «Серендиб» (да и всех его работников, если разобраться) — создание сверхъестественное. И это не фигура речи, а сущая правда. Дело в том, что он средневековый ифрит. Очеловечившийся и до известной степени обрусевший, но всё-таки самый настоящий. Хоть пробу ставь. Высшую. Только явился он не из сказок «Тысячи и одной ночи», а из действительно существовавшего и в какой-то мере существующего до сих пор потаённого магрибского государства Зок. Это — если верить его собственным словам. Я отношусь к ним с разумной долей скептицизма, потому что знаю: для ифрита солгать проще, чем превратиться в столб дыма или гигантскую плотоядную черепаху. То есть вообще ничего не стоит. Впрочем, место и дата его появления на свет по- настоящему важны лишь для того, кто намерен взять над ним власть. У меня таких планов нет.
Во всяком случае, пока.
Величают его беем Сулейманом Куманом эль Бахлы ибн Маймуном ас-Саббахом и прочая и прочая. Двадцать девять имён собственных, не считая артиклей, предлогов и компонентов, обозначающих степени родства. Мы, подчинённые, зовём его в глаза Сулейманом Маймуновичем. Между собой просто Сулейманом или Сулом. А порой — нашим долбаным выжившим из ума стариком, растреклятым доисторическим чудовищем или просто душманом. Но тс-с! Кажется, он умеет подслушивать мысли.
Вообще-то ифриты — существа на редкость вздорные. Чуть что не по ним, готовы в мгновение ока разрушить какой-нибудь город или разорвать тысячу человек на тысячу кусков. Причём каждого. Шеф, к счастью, не таков. Звучит парадоксом, но долгие века жизни значительно улучшили его характер. С ним можно вполне нормально общаться и даже временами шутить, не опасаясь быть испепелённым на месте. Сам он тоже шутник не из последних. Только чувство юмора у него средневековое. Подозрительность, кстати, тоже. Посему допрос с пристрастием в нашем агентстве называется «рапортом о проведённой операции».
Именно этой изощрённой пытке я сейчас и подвергался.
— Клянусь, эфенди, он был заговорён от пули! — горячо говорил я, стоя навытяжку перед развалившимся на диване Сулейманом. Тот недоверчиво щурил глазки, теребил за-витую бороду и покачивал ножкой в расшитой туфле. И молчал.
— Иного объяснения нет.
Я рубанул левой рукой. Правая была вытянута по шву, и пошевелить ею не имелось возможности. Так же, как любой из ног. На меня было наложено частичное заклятие соляного столба. Шеф не терпит, когда во время доклада подчинённые бегают по кабинету или чересчур активно жестикулируют. Активная жестикуляция и пробежки — его собственная прерогатива. Только его. Сатрап магрибский.
— Я стрелял практически в упор. Дважды. Ему как с гуся вода.
— Дубина ты, Паша, — ласково сказал шеф. — У чоповцев редко бывает боевое оружие. Чаще всего газовое. Или останавливающего действия.
— Говоря доступным языком, это значит с резиновыми пулями, — тявкнул бес, который по излюбленной привычке расположился под столом. Его Сулейман не обездвиживал, что злило меня чрезвычайно. Правда, для привилегии была серьёзная причина; но всё равно обидно.
— А в газовых пистолетах патроны обычно чередуются, — продолжал солировать Жерар. — Один шумовой, другой нервно-паралитический. Снова шумовой и опять нервно-паралитический. Ты наверняка шумовыми палил.
— Вот только мнения болонок мы ещё не спросили, — огрызнулся я. — Ну всех буквально спросили, а болонок, блин, забыли.
— Сулейман Маймунович, скажите вы ему! Чего он опять обзывается? — обиженно взвыл Жерар.
— А ты не подначивай, — отреагировал справедливый шеф.
— Да я ж ради пользы дела. Просветительство невежд — мой благородный долг. Как старшего соратника, умудрённого опытом многих веков. Как существа, стоящего на неизмеримо более высокой ступени интеллектуального развития. Как друга, наконец!
— Завелась шарманка, — утомлённо вздохнув, заметил я.
Шеф тем временем поднялся с дивана, коснулся меня пальчиком — и я оттаял. Соратник, умудрённый опытом многих веков, воспринял моё освобождение без восторга. На-оборот забрался ещё глубже под стол. Видимо боялся огрести по шее, энциклопедист блохастый. И правильно боялся. После завершения отчёта я всегда испытываю неодолимое желание что-нибудь сломать или разбить. А ещё лучше кого-нибудь покалечить. Такая вот диковинная нервная реакция.
Пока я разминал ожившие конечности, Сулейман вразвалочку прошествовал к своему циклопическому бюро из железного дерева, раскрыл дверцы и вынул рулон плотной белой бумаги. А также обтянутый кожей плоский футляр. Положил то и другое на стол и поманил меня пальцем.
Бумага моего интереса не возбудила, зато коробочка заинтриговала не на шутку.
Размерами футляр был примерно двадцать на тридцать сантиметров, толщиной около трёх. Запирался двумя крошечными медными крючками, в углу виднелась металлическая табличка с гравировкой. Какое-то слово. Буквы, кажется, готические. Разглядеть табличку толком я не успел, Сулейман откинул крышку.
Внутренность футляра выстилал фиолетовый бархат, а в продолговатых углублениях лежали матово отсвечивающие стальные предметы. Сильнее всего они походили на хирургические инструменты или на орудия утончённых пыток. Рядом с коробкой шеф по-ставил стеклянный пузырёк строгой формы, наполненный чёрной жидкостью.
— Что это? — спросил я с некоторой тревогой. «Допрос с пристрастием» из фигуры речи грозил превратиться в пугающее действо. С моим непосредственным участием в ро-ли допрашиваемого.
— Готовальня, — бесстрастно ответствовал Сулейман. — Тушь.
— Какая ещё готовальня? Какая тушь?
— Готовальня золингеновская, тушь паркеровская. Ещё вопросы?
— Зачем они?
— Чертить, разумеется, — пожал плечом шеф. — Ты ведь чертежи запоминал, правильно?
— Да не умею я тушью рисовать. Тем более, этими железками. Давайте уж как обычно,
