армию, а? Гречневую кашу любишь?»— и смеялся.
Хотелось объяснить ему, что, когда я кончу школу, мне будет семнадцать, а не семнадцать и восемь месяцев. Я поступлю в Московский театральный институт и получу отсрочку. Но я боялся сказать. Вдруг он начнет кричать и ругаться оттого, что я не хочу есть гречневую кашу.
За то, что я возвратил, не зажал «Швейка», Лара пошла меня провожать. И вот мы говорим: «Я тебя никогда не забуду…» Папа сидит в вагоне, караулит вещи, а поезд стоит — его в окно видать. За пять минут до отхода мы вышли на перрон. Тут только я сообразил, что поезд хотя стоит, но он какой-то не такой, и таблички с маршрутом у него совсем другие. Он, оказывается, недавно подошел и загородил второй путь. А мой поезд ушел, сократил из-за опоздания стоянку.
Все это мне объяснил железнодорожник в красной фуражке, а потом спросил:
— А тебя не Юрой звать?.. Хм… Все ясно. Когда сорок первый отправлялся, на подножке мягкого вагона болтался мужчина в кожаном пальто и орал не своим голосом: «Юра!.. Ю-уура!» Все ясно, идем к дежурному по вокзалу.
Но идти я не мог. У меня словно сердце остановилось. И ноги к перрону приросли. Первый раз в жизни я оказался без отца. Меня охватил такой ужас, что я забыл обо всем на свете и, кажется, даже пустил слезу. Мне бы позвонить дяде Шуре — начальнику Ворошиловской железной дороги, ведь именно у него мы и жили в Ростове, пока папа монтировал на «Ростсельмаше» какие-то агрегаты. Но меня повели к дежурному, и я пошел, ничего не соображая. Только слышал сбивчивые слова Лары и как-то не очень сильно ее любил.
Дежурный по вокзалу дал на следующий перегон телеграмму — успокоить моего папу. А меня зачем- то втиснули в дачный поезд и повезли в Таганрог. С Ларой я толком не попрощался не до нее было.
В дачном поезде пришел немного в себя. Купил два эскимо, съел и понял, в каком ужасном положении нахожусь. В одном пиджаке, и брюках «гольф», один, а в кармане (и зачем только я покупал эскимо!) два рубля восемьдесят копеек. И неизвестно, что мне теперь делать в Таганроге? Меня туда просто спихнули. А все из-за Лары. Дернуло ее меня провожать!
Приехали в Таганрог. Меня здесь почему-то сразу узнали, посадили в другой поезд, о котором говорили, что он очень быстро идет, — курьерский. Правда, моего поезда он все же не догонит. Разница в четырех часах.
В купе было пусто. И это хорошо. Дело в том, что мне впервые пришлось голодать. Оставшиеся деньги я боялся тратить, хоть из ресторана буфетчики без конца таскали корзины со сдобой. Когда становилось невтерпеж, шел в уборную и пил из умывальника мутную воду.
В Харькове я, наконец, ясно понял, что Лара — обыкновенная, ничем не примечательная девочка. Курносая, с жидкими косичками.
Вышло это так. Выскочив на мозглый ноябрьский ветер, я купил желтый, с небольшую дыню, огурец, кусок хлеба и полкило ливерной колбасы — серую кишку, набитую подозрительным фаршем. Можно было бы купить и хорошей колбасы, но я решил сэкономить рубль.
Сэкономил напрасно. Рубль я этот впопыхах потерял, так как боялся опоздать на поезд. И вот, Попробовав ливерки, огурца, который вздохнул и брызнул в лицо тухлой жижей, когда я его укусил, я живо представил золотистый белужий бок, паюсную икру в голубой банке, седую от выступившей соли колбасу салями, хрустящие французские булочки!.. Все это осталось у папы. А мне приходится давиться ливеркой. За что!
Тут-то я и увидел мысленно: вздернутый носик в крупных веснушках и косицы, как у киноартистки Франчески Гааль… нет, не Гааль. Косицы как у Любовь Орловой в «Веселых ребятах».
Увидел — и понял все.
Папа встретил меня на перроне. Он похудел, осунулся, но не ругал. Только посмеивался надо мной. Хороший у меня папа. Даже в детстве он меня пальцем не тронул. Правда, два раза он меня довольно сильно отколотил — и как раз не за то, за что следовало бы. Но больше уж пальцем не трогал.
Мой старик — парень что надо. И мама — дай бог каждому. И Вообще наша семья особенная. Все живут как? Как все. А мы — нет. Родили они меня поздновато. Вот в чем Вся штука. И трясутся. Если спросить о моем местожительстве — Ленинград. На Фонтанке живем, против цирка Чинизелли. Но лично я жил там постоянно до восьми лет. А потом все больше с папой по стройкам гонял. Да и мама частенько ездила с нами. Только вот бабушка квартиру караулит.
Учителя было взъерепенились, мол, гонять мальчишку по школам антипедагогично, мол, еще гениальный Песталоцци, еще великий Ушинский предостерегали Юрку Стрельцова, меня то есть, против летания из школы в школу. Конечно же, великие педагоги не имели в виду именно меня, но менее гениальные учителя представляли все в таком свете, будто бы те толковали лишь обо мне — и никаких гвоздей.
Слава аллаху, папа — человек с головой. Ничего, рассудил он, пускай парнишка поездит. Это полезно: жизнь понюхает, характер закалит, с людьми научится сходиться.
Так он решил. А мама всегда и во всем с ним соглашается. Папа для нее авторитет, и Песталоцци перед ним слабак. Мой старик — сила, о нем даже иностранные инженеры говорили: «О-о!.. Герр Стрельсофф есть вундерспец… как это есть; по-рюсски… на ять».
Толковый парень. Но меня-то он не проведет. Я хорошо понимаю, что все его разговоры насчет закалки характера и нюханья жизни для отвода глаз. Просто он даже самому себе не хочет признаться, что здорово любит сыночка.
Как бы то ни было, а решил он толково. Поездил я по Союзу, насмотрелся и даже пользу извлек: в Хабаровске провалился по алгебре, но не очень-то убивался — зашел на почтамт, переправил в дневниковом табеле «двойку» на «пятерку» и внизу, прямо по печатям, собственноручно написал: «Переводится в девятый класс».
Возвратился в Ленинград — приняли в девятый, даже не пикнули. Здорово?
Конечно, это смахивает на мошенничество. Однако я рассудил здраво: переэкзаменовка огорчит папу и маму; лучше уж я самостоятельно подзубрю алгебру.
И, между прочим, честно подзубрил. Сейчас у меня в аттестате «пятерка». Настоящая. Все «пятерки» — и все настоящие. Если не считать «пятерки» по химии. Не лезет мне что-то в голову органика. Пришлось на экзамене вырвать страницу из учебника.
Вернее не я вырывал — Броня Лозовская. Со мной в классе учатся (учатся! Теперь надо говорить — учились) сестры-близнецы — Мина и Броня. Смешно, верно? И похожи — не разберешь! Друг за друга экзамены сдавали. Так вот, Броня меня и выручила.
Об этом я и вспомнил сегодня.
На выпускном вечере очень было хорошо. Речи говорили, пили трехградусное шампанское «Москва» (и потихоньку дули портвейн, и даже слегка напоили им нашего доброго Льва Ивановича, классного руководителя), танцевали вальс и линду.
Витьке Зильберглейту портвейн стукнул в голову. Витька потребовал слова. Пустил слезу и, наверное, с полчаса убеждал всех, что твердо решил никогда не покидать стен родной школы, учиться в ней, как он выразился, «до последней капли крови, всю сознательную з-з-з-ж-жизнь».
Потом толкнул речь какой-то дядя из гороно. В верхнем карманчике его пиджака торчало четыре авторучки. Дядя блестел лысиной и железными зубами, держался этаким другом детей, то и дело с чувством восклицал: «Товарищи!» Слова и предложения выскакивали из него гладенькие, подогнанные одно к одному. Когда у него кончился завод, раздались хилые, я бы даже сказал, жалостливые аплодисменты. А между тем человек этот ничего обидного не говорил. Напротив, он вдохновлял нас на трудовые дерзания, призывал учиться, учиться и еще раз учиться, доказывал, что нам песня строить и жить помогает, называл аттестат путевкой в жизнь, выражал уверенность в том, что новые кадры советской молодежи (он именно так и говорил — новые кадры советской, молодежи) с комсомольским задором и с комсомольским огоньком… и так далее.
Иссякнув, лысый немного удивился жиденьким хлопкам, сделал скорбное лицо и с этим лицом вскоре исчез. А я пошел в свой класс, посидеть за партой в последний раз. Там я и застал Броню. В классе больше никого не было, и она сидела за моей партой.
Я сел рядом. Она вздохнула, и я поцеловал ее в щеку. Сам не знаю, зачем я это сделал. Просто вспомнил, как она помогла мне сдать химию. Потом поцеловал ее в губы, и она заплакала.
