смерть и, казалось, не было силы, чтобы одолеть его: на месте одной срубленной головы вырастали две новые. Но явился былинный богатырь — русский Иван. Он взмахнул мечом — и тысяченожка закорчилась в смертной муке; окуталась смердящим дымом, и вдруг из грозного чудовища превратилась в множество безобиднейших измученных существ — шофера Мюллера, краснодеревщика Штейнкопфа, официанта Аппеля, маркера Гофбауэра, горняка Пастельмана, художника Гундера, служителя при туалетной Клауса!..
Еще то тут, то там вспыхивали судорожные перестрелки, жахали коварные панцерфаусты: ошалевшие от злобы и страха «оборотни-вервольфы», подобно скорпионам, жалили и подыхали, а для мюллеров, штейнкопфов, аппелей, гофбауэров, пастельманов и клаусов все уже было кончено, хотя на чудом уцелевших стенах белели, краснели, чернели слова:
Веселый майский ветерок гонял по мостовым ржавые бинты, обрывки бумаг и мундиров, веял горьким запахом дыма, гари, играл волосами мертвецов. Руины улиц… танки с красными звездами на башнях, самоходные орудия, пушки, возле которых деловито сновали веселые парни с лихо сбитыми набекрень пилотками, бывалые усачи, солидно позвякивающие медалями. Возле полуразрушенного кафе стояла солдатская кухня, и пожилой сержант-повар одарял изголодавшихся цивильных немцев армейским борщом. На бесчисленные «данке шён» повар отвечал с достоинством:
— Битте-дритте, следующий!
Солдаты в выгоревших гимнастерках пели, пытались играть на трофейных аккордеонах.
Где-то севернее Берлина, южнее и западнее, шли кровопролитные бои, умирали люди, но здесь, в логове врага, наши воины уже жадно вдыхали воздух мира, горьковатый от дыма пожарищ.
Маленький солдат, огненно-рыжий, юркий, как ртуть, завидев колонну пленных, от избытка чувств выпустил в чистое майское небо длинную очередь из ППШ.
— Товарищ боец, — услышал вдруг рыжий.
Он обернулся. Перед ним стоял старшина. И какой старшина! Гвардеец. Именно с него и только с него писать портрет Победителя: крепкая, ладно скроенная фигура, гимнастерка без единой морщинки туго перехвачена офицерским поясом, кирзовые сапоги — черное зеркало; на груди старшины целый иконостас: три ордена Красного Знамени (два старых, навинчивающихся, третий на красно-белой муаровой ленте), полный набор «Славы», из медалей — латунный панцирь. Лицо старшины, перерезанное багровым шрамом от уха до подбородка, слегка попорченное оспой, решительно, сурово, глаза маленькие, умные.
Рыжий солдатик даже растерялся:
— Извините, товарищ старшина. Стрельнул… не удержался… Когда еще пострелять-то доведется. Крышка фашистам.
Старшина улыбнулся:
— Как тут до рейхстага пробиться, поближе чтобы? У рыжего отлегло от сердца. Радуясь тому, что все обошлось, он толково, будто всю жизнь прожил в Берлине, рассказал, как быстрее добраться до рейхстага. Только в качестве ориентиров солдат называл не улицы, а нечто другое: сожженный «фердинанд» («От него сразу же направо»), «тигр» дохлый («Как увидите, дальше идите, до груды эсэсовских мертвяков, если, конечно, их еще не убрали»), разбитые орудия. Под конец шустрый солдат не выдержал, улыбнулся до ушей:
— Счастливого пути, товарищ старшина. Замечу, однако, военный термин «как до рейхстага пробиться» снят уже с вооружения. До рейхстага свободно можно пройти.
— И то верно, — согласился старшина. — А ежели и пробиваться, так только через своих. Наставили пушек, танков да «катюш»— не продыхнешь
Старшина подмигнул рыжему и не спеша двинулся в путь.
Минут через двадцать он уже стоял перед серой дымящейся глыбой рейхстага. Тяжелые колонны, шершавые стены рейхстага уже покрылись надписями: «С приветом. Вася Хлынов из Саратова», «Мы победили!», «Что, сука Гитлер, съел?!», «Брест — Сталинград — Берлин. Фоменко», «Ура! Победа! Люся из Севастополя», «Сержант Кокурин»… «Керчь — Сталинград — Берлин. Зверев». «Мы пришли с мечом в Берлин, чтобы навсегда отучить немцев от меча». «За кровь отца. Ивченко». «Слава русскому народу». «Русские в Берлине бывали!»…
Вокруг сновали солдаты, звенели голоса связисток, регулировщиц. Какой-то обстоятельный парень в веснушках додалбливал на граните немецким штыком фамилию «Карпенко».
Старшина постоял в нерешительности, вздохнул, прошелся около трудолюбивого веснушчатого парня, облюбовал свободное местечко и, вытащив из кармана фасонистых галифе бутылочку с краской и кисточку, аккуратно вывел:
Тщательно оглядев свою работу, старшина вздохнул, словно с его плеч свалился тяжкий груз, сдернул с головы фуражку…
Он стоял с непокрытой головой, стоял, как стоят у гроба в почетном карауле, — недвижно, сурово глядя прямо перед собой, по обветренным щекам его скатывались редкие слезы.
Рослый артиллерийский капитан с двумя рядами орденских ленточек окликнул:
— Чего загрустил, старшина?.. Друзей-товарищей поминаешь?
Капитан прищурил голубоватые глаза в ожидании Ответа, не дождался и, бросив взгляд на надпись, возле которой замер старшина, вдруг изменился в лице.
— Старшина!.. Это… ты комбат?
Рябая щека, перехлестнутая малиновым шрамом, дрогнула.
— Что?.. Вы — мне, товарищ капитан?
— Ну да! Это ты написал — «Пирожники»?
— Я.
— Их было трое?
— Так точно, товарищ капитан, — старшина провел по лбу ладонью. — А вы откуда знаете?
— Погибли на реке Ингулец, недалеко от Кривого Рога… в августе сорок первого?!.
— Ну да, километров на сорок южнее.
— Что ты, старшина, что ты! Севернее… Не узнаешь, комбат? — капитан сдернул с головы щегольскую фуражку с черным околышем и мгновенно превратился в веселого юнца с желтовато- золотистой шевелюрой. — Ну же, товарищ комбат, поднатужься.
— Комбат, — озадаченно пробормотал старшина, он даже вспотел от — волнения. — Правильно, и комбатом был… Личность ваша, товарищ капитан, уж больно знакомая, а вот вспомнить… Извините… За войну кого только не повидал.
1 Капитан схватил его за плечи, потряс.
— Юрка… Юрка я, — в голубых главах капитана блестели радостные слезинки. — А я… сразу узнал, хоть ты и того… изменился, конечно, да еще фриц на твоей визитной карточке основательно расписался.
Старшина провел безымянным пальцем по малиновому рубцу на щеке.
— Не фриц это — белофинн, собака…
— А-.а… один черт. А я, как увидел «пирожников», сразу узнал тебя… Прости, старшина, за откровенность… меченый ты. Рябой… А меня… меня узнаешь? Юрка я. Юрка!
— Юрка!.. — старшина отступил шага на два, цепко ощупал глазами юного капитана, как-то по-детски, со всхлипом, втянул в себя воздух и вдруг медведем навалился на него — Юра!.. П-пирожник… Жив, окаянный!..
— Жив, как видишь… У-у… потише, комбат, ребра переломаешь… Ну и здоров!.. Комбат, родной ты мой человечище!
Удивительная эта встреча не привлекла особого внимания любопытных. В тот день, да и много дней спустя, возле рейхстага, разбитый снарядами купол которого напоминал изувеченный шлем поверженного великана, целовались и обнимались сотни, тысячи солдат — однополчане, друзья детства, люди, скрепившие побратимство кровью, незнакомые, но родные парни, радующиеся тому, что добрались-таки они сюда, сдержали клятву; от берегов Волги ползли они на брюхе, бежали с автоматами наперевес, падали, отлеживались на госпитальных койках и опять ползли, бежали, мчались сквозь огненный смерч…
