Гремели, потрясали город мощные взрывы. Там, где было подземное бензохранилище, тоже взлетели ракеты, посыпались бомбы, и через несколько минут округу потряс чудовищной силы взрыв!.. К светлеющему небу взметнулся огромный огненный столб, окутанный дымом. Он вырастал, превращаясь в зловещий дымный гриб.
— Бензохранилище взорвали!
— Бежим, ребята!
— Спасайтесь!!
— Стой!!!—не своим голосом заорал вдруг Алеша.— Куда бежите?.. Убьют! Слушай меня...
Толпа испуганных, растерянных юнцов и девушек замешкалась.
— Стой!—все орал Леша.—Ко мне!.. Девчонкам не реветь. Пошли к школе. Она на взгорье. Надо осмотреться.
Леша первый быстро зашагал по косогору вверх. Его так и подмывало побежать, но он сдержался. За ним ведь идут целых два выпускных класса. Стоит броситься бегом, как и все побегут, может возникнуть паника. Только что удалось погасить смятение. Поэтому надо держаться спокойно.
Так размышлял Алеша, таща за собой за руку тихо всхлипы? вающую Неду. Рядом, тяжело дыша, шагали его друзья. «Три мушкетера» вели за собой остальных товарищей, показывая пример выдержки, спокойствия. Но в душе у них было маятно, дыхания не . хватало.
Навстречу им выбежал директор школы, за ним завуч, учителя. Они суматошно размахивали руками. Увидев своих воспитанников, бросились к ним:
— Что случилось?! Все целы?
—Целы все,— глухо отозвался Леша.— А что случилось?.. Война, наверное.
— Что ты, что ты!—замахал руками директор.—Думай, что говоришь! У нас договор о ненападении...
Он осекся.
Город был весь в дыму и пламени. Самолеты крутили над ним карусель, поочередно подпрыгивали, с воем и визгом валились на крыло — и пикировали, пикировали, пикировали... Рухнула стена жилого дома для комсостава. Завалилась фасадная часть Дома Красной Армии. Окуталось дымом, зашевелилось, как живое существо, здание, где помещался штаб механизированного корпуса!..
Все смотрели, как завороженные, на страшную картину разрушения мирного города. Тем временем самолеты, разбомбившие склад горючего, повернули на помощь тем, которые бомбили аэродром. Посыпался новый град бомб, однако больших пожаров там почему-то не было. А ведь и возле аэродрома взлетали предательские ракеты!
И вдруг Эркин закричал надрывно:
— Ребята! Цирк... Цирк наш горит! Скорее...—он бросился вперед, но послышался негромкий, властный голос директора.
— Гулямхайдаров! Назад... Нехорошо. Зачем сеять панику?
Фашисты наконец отбомбились и стали разворачиваться на запад. С нашего аэродрома взлетели и погнались за ними лобастые истребители «И-шестнадцатые», звено каких-то новых самолетов— веретенообразных, с острыми носами. Значит, не все самолеты сгорели во время бомбежки!
— Урра-а-ааа! — закричали ребята. — «Ура!»—подхватили и учителя.
— Теперь — по домам,— распорядился директор.
Не чуя под собой ног, все бросились со школьного двора. Леша даже о Рогнеде позабыл. А когда вспомнил — было поздно. Она исчезла в окутанном дымом переулке.
«Мушкетеры» не побежали по своим квартирам. Они знали: если родители живы, они обязательно прибегут в цирк. Так повелось исстари. Если у циркача дома несчастье, он идет в общий дом — в цирк. Когда своенравная река Аму-Дарья вышла в прошлом году из берегов и стала затоплять город, в котором гастролировал Эркин, то все артисты помчались спасать цирковое имущество, аппаратуру. Они остались в чем были — все вещи их погибли. Но цирковой реквизит они спасли!
...Цирк догорал. Вокруг пего еще фыркали белесыми искрами угасающие маленькие бомбочки — «зажигалки». От брезентового шапито ие осталось и следа. Дымились опилки на манеже. И всюду сновали те, кто еще так недавно радовали зрителей своим искусством — ш-пп-чибристи и жоксп, канатоходцы, акробаты, жонглеры, клоуны, которые сейчас выглядели как обычные очень взволнованные люди.
К счастью, никто из близких «трех мушкетеров» не пострадал. После представления, ночью, шли просмотры новых аттракционов, прибывших на конкурс. Все артисты были в сборе, каждому ведь интересно, что приготовил его товарищ... Бомба ударила по конюшие, несколько зажигалок воспламенили гардеробные с костюмами и реквизитом. И сразу же все, едва прошел шок, бросились на борьбу с пожаром. Хлынули из брандспойтов тугие водяные струи, зашипели огнетушители. Люди засыпали огонь песком, таскали из пруда в ведрах воду... Многое удалось спасти.
Гога, увидев отца с матерью,— оборванных, с обгоревшими бровями, радостно засмеялся, и вдруг умолк, отступил назад. Его потрясло лицо отца. Могучий мужчина с коротко подстриженными тронутыми сединой волосами... плакал!
— Папа!..— воскликнул Гога.
У отца запрыгали губы. Он всхлипнул и показал в сторону.
Гога вскрикнул и побежал туда, куда указывал отец дрожащей рукой. Страшную картину разрушения представляла собой конюшня. Дым, тлеющие головешки, смрад пожарища. На асфальтовой площадке недвижимо лежал слон Марс. Огромная голова его была расколота, как грецкий орех. Рядом с убитым великаном сидел, дрожа и скуля от страха, семимесячный львенок Кутя, выбравшийся из разбитой бомбой клетки... Но все эти картины всплыли в памяти Гоги много позже. А тогда он, не впдея ничего, не помня себя от ужаса, бежал к своему другу!..
Орлнк лежал на боку, испуская тихие, почти человеческие стоны. Белоснежный красавец с темной гривой умирал. Он лежал в луже крови с развороченным животом и ждал, ждал своего друга. Ему так не хотелось умереть, не повидавшись с ним... Завидев Гогу, конь тихо заржал — горестно, ласково. В больших, с фиолетовым отливом, глазах его в последний раз вспыхнули живые искорки.
Гога бросился к Орлику, упал на колени, обнял могучую шею и заплакал навзрыд. Конь нежно трогал руку друга мягкими холодеющими губами.
— Орлик!.. Милый Орлик...
Гога заглянул другу в глаза, которые уже подергивала смертная пелена. В них были боль, тоска и недоумение. Он как бы хотел сказать: «За что меня, Гога?.. Я был хорошим цирковым конем. Бегал вокруг манежа рысью и галопом — как только было надо, бегал не взапуски, а строго соблюдая все правила, так, чтобы ты, Гога, попадал все время в темп, крутя свои сальто, чтобы не разбился. Я старался, дружище... Кто меня так, Гога?.. А помнишь, как ты поспорил с известным мастером высшей школы верховой езды и заявил, что я, Орлик, сделаю все то, что сделает его лошадь?..
Но Мастер смеялся, называл тебя зазнайкой. Но вот мы выскакали на манеж. Его лошадь делает курбет — я его повторяю, она прыгает кабриоль —я тоже, пиаффе — и я — пиаффе!.. Славно мы тогда подшутили над знаменитым мастером!.. Прощай, Гога. Прощай, дружище!..»
Орлик вздрогнул, вздохнул коротко и затих. Навсегда. Гога горько плакал, обняв шею друга. А рядом стояли его товарищи и тоже плакали. Ведь Орлик был и их другом. Он был настоящим артистом. Пусть четвероногим, но артистом. Настоящим.
ПОДВИГ СПИРИДОНА ЛЕНСКОГО
В ту субботу Матильда, как обычно, сидела в дальней аллейке городского парка и вышивала что-то болгарским крестиком. В условленное время Спирька пришел. Сел на скамью, делая вид, будто любуется природой. «Рукодельница», не глядя на него, тихо сказала:
— Ровно в двенадцать ночи — ко мне. Все. Шагай.
Парень чувствовал себя обреченным кроликом, на которого уставил свои замораживающие волю глаза голодный удав. С работы си отпросился, сославшись на головную боль и сердцебиение. Врач нашла и сильное сердцебиение, и, по мутным, полным страдания глазам Спирьки,— головную боль. Выписала лекарства и дала освобождение на три дня. Парень действительно чувствовал себя хуже некуда.
