есть, но дикая жадность, с которой она поглощала пищу, подсказала Эстону, что питание жизненно необходимо его пациентке. Когда первая кастрюля опустела, он сварил еще одну, и она съела половину второй кастрюли, прежде чем насытиться.
Было очевидно, когда именно это произошло: ее веки внезапно опустились, и все лицо обмякло, словно попавший в тепло кусок воска. Переход от жадности к равнодушию был так резок, что Эстон застыл, не донеся до рта пациентки очередную ложку. Когда же он все-таки попытался продолжить кормление, она осталась совершенно безучастна, будто оцепенела, проглотив последнюю порцию супа. На какое-то мгновение Эстон испугался: не умерла ли она в самом деле, не оказался ли суп для нее смертельным ядом… Но ее медленное ровное дыхание и заалевшие щеки успокоили его.
Он снова сел и в растерянности покачал головой. Спасенная им была мускулистее, чем большинство женщин, которых он встречал, но росту в ней было не больше пяти футов и четырех дюймов* [
Так он просидел около получаса, прислушиваясь к дыханию незнакомки и выжидая, не придет ли она в себя, но девушка даже ни разу не шевельнулась. Она лежала неподвижно, только грудь медленно поднималась и опускалась, да изредка подрагивали веки. Эстон почувствовал, что и у него самого глаза начинают слипаться.
Он бросил взгляд в иллюминатор и устало улыбнулся. Ничего удивительного, что он утомлен: солнце уже встало, а он провел на ногах всю ночь. Сначала наблюдал немыслимый воздушный бой с применением ядерного и, вероятно, какого-то неизвестного энергетического оружия; пережил многомегатонный взрыв на чересчур близком расстоянии и спас тяжелораненую и чрезвычайно похожую на человека инопланетянку от верной смерти в волнах океана.
Капитан встал и потянулся, потом внимательно посмотрел на показания барометра. Стрелка прибора сдвинулась совсем чуть-чуть, с тех пор как он смотрел на него в последний раз, так что, возможно, погода не испортится. Одному богу известно, чего бы он ни отдал сейчас за возможность плыть, не обременяя себя слишком тяжелой работой моряка!
Он покосился на неожиданно поселившуюся у него пассажирку. Ничего угрожающего в ее внешности не было, но, может статься, разумнее было бы улечься спать наверху — так просто, на всякий случай?
Так Эстон и сделал, и, хотя ему было немного стыдно, он все равно тщательно проверил свой пистолет 45-го калибра, перед тем как смежить веки.
Следующие четыре дня были самыми утомительными, какие только мог припомнить Дик Эстон. Девушка только и знала, что ела и спала; она даже не выказывала ни малейшего намерения сходить в гальюн, и почему-то именно
Единственным, что отрывало ее ото сна, был голод. Но и голод не приводил ее в сознание: она лишь начинала беспорядочно метаться во сне, и разбудила Эстона, хотя с момента предыдущего кормления не прошло еще и трех часов!..
Долгие годы жизни среди тревог и опасностей приучили Эстона легко просыпаться от малейшего шума, а звуки, разбудившие его в день, последовавший за той знаменательной ночью, когда он подобрал незнакомку, были почти пугающими. Они доносились из каюты, и в них слышалась странная заунывная интонация, напоминавшая тоскливый похоронный плач. Он заставил себя подняться и поспешил вниз, протирая глаза и лихорадочно пытаясь сообразить, что могло заставить ее так отчаянно хныкать и метаться во сне.
Он дал девушке воды — она выпила ее с жадностью, но не успокоилась. Эстон и предположить не мог, что она голодна, после того как совсем недавно съела столько супа. Взглянув на часы, он, движимый необъяснимым чувством, открыл жестянку с тушенкой.
Едва незнакомка учуяла запах мяса, ее отчаянное жалобное хныканье стало еще настойчивее, и Эстон уселся рядом с ее койкой, даже не разогрев тушенку. Он запихивал ложками холодное клейкое мясо в рот пациентки, а она пожирала его с еще большей жадностью, чем суп. Чтобы ее насытить, понадобились четыре жестянки, каждая из которых была рассчитана на четырех человек! Проглотив содержимое банок, она обмякла и перестала шевелиться, совсем как в прошлый раз.
Эстон в ужасе смотрел на девушку, невольно переводя взгляд с ее невинного юного лица на пустые жестянки. Боже мой! Не похоже, чтобы где-то в ее теле скрывалась черная дыра! И все же… Эстон желал лишь одного: чтобы его запасов еды хватило до конца путешествия…
Порядок кормления теперь установился прочно. Не приходя в сознание, пациентка давала ему понять, что наступило время трапезы. Происходило это каждые два с половиной часа, точнее, каждые сто сорок минут, почти что секунда в секунду, как Эстон определил по часам. Зрелище казалось невероятным, несмотря на то что он наблюдал его собственными глазами, однако прожорливость пассажирки не умерялась, и под ее беспощадным натиском запас еды на яхте быстро таял. На третий день капитан начал всерьез беспокоиться, как бы пища не закончилась раньше, чем плавание, хотя продвигались они быстрее, чем он планировал.
Он стал проводить гораздо больше времени, возясь с парусами, и гнал «Аманду» вперед намного быстрее, чем раньше, по крайней мере когда бодрствовал. Менее любознательный человек мог бы возненавидеть пассажирку, на которую приходилось тратить столько сил и времени, но Ричард Эстон был просто заворожен и потрясен ею. И в его отношении к пациентке эти чувства подавляли все остальные. На второй день раны, которые должны были убить ее, превратились в едва заметные шрамы, и он предположил, что вскоре они и вовсе исчезнут. В общем, девушка была загадкой в упаковке из тайн, и Эстон со жгучим нетерпением ждал, когда она наконец очнется и заговорит с ним.
Капитан Мордехай Моррис, которого наименее деликатные из близких друзей звали попросту Эм-энд-Эм, не был счастлив. Он прекрасно знал, что не одинок в этом, ибо находился в таком положении, которое позволяло ему наблюдать и оценивать степень несчастья других людей.
Мордехай вздохнул и потушил сигарету, которую не имел права закурить (официально курение на американских военных базах было запрещено), протер сонные глаза и спросил себя, сколько же сигарет он выкурил за четыре дня, прошедшие после этой истории. На протяжении многих недель ему почти удавалось убедить себя, что он бросает курить или, по крайней мере, сокращает число выкуриваемых сигарет, но все эти попытки оказывались бесплодными, едва он попадал в очередную критическую ситуацию. Он подозревал, что всему виной было его тайное, глубоко запрятанное нежелание отказываться от привычки, от которой он
Он попытался нашарить еще одну сигарету, но пачка была пуста. Мордехай заглянул внутрь, смял ее и бросил в корзину для бумаг, стоявшую под письменным столом.
— Ну что, Мордехай? — Голос, донесшийся из дверей, заставил его резко повернуть голову. Он с трудом выдавил из себя усталую улыбку.
— Привет, Джейн, — откликнулся он, жестом приглашая вошедшую сесть на стул, и лейтенант- коммандер Джейн Гастингс пересекла тесный кабинет, безуспешно пытаясь разогнать рукой сизые облака застоявшегося табачного дыма. В кабинете было слишком душно и тепло для апрельской ночи, даже для Норфолка, штат Вирджиния.
— Я вижу, кондиционер по-прежнему не работает, — заметила Джейн, и Мордехай пожал плечами в ответ.
Она покачала головой и села, бросив выразительный взгляд на наполненную окурками пепельницу и множество пустых чашек из-под кофе.
— Ты помнишь, когда в последний раз принимал ванну и брился, Мордехай? — ласково спросила она.
— Ванну? Брился? — Он потер нос и ухмыльнулся. — Что значат эти непонятные слова?
— Дуралей, — с нежностью сказала Джейн, а он скорчил в ответ гримасу.
Моррис был невысоким, темноволосым мужчиной с протезом вместо правой ноги. Его глаза — когда не наливались кровью от бессонницы — были того тепло-карего оттенка, который сразу завоевывает сердца
