никогда не видела. Я по Вере это поняла. Она такая жестокая стала. Даже дочку не хочет видеть. Чего ее предупреждать? И от меня ей помощи больше не будет».
Георгий увидел, что перед ним женщина, достойная не жалости, а уважения и любви. Подсказать бы Федору, чтоб не просмотрел…
…Льется вода, промывает песок в лотке. Тускло отсвечивает песчинки. Глаза устают искать, не сверкнет ли что там, среди пустой породы? Бывает, и сверкнет, но кто поручится, что это самородок? И снова просьба за просьбой…
Ах, если бы вдруг внезапно закружила, опьянила и свела с ума немыслимая удача!..
…Хозяин мастерской то брал пачку сигарет, но, так и не раскрыв, бросал ее на стол, то начинал перекладывать с места на место бумажки, фломастеры. Словно искал что-то важное, только что бывшее на глазах.
Разговор не клеился.
– А вы порисуйте, пока мы говорим, – предложил Литвин.
– Что? – Не понял хозяин.
– Порисуйте, поможет успокоиться. Привычное дело всегда хорошо в колею вводит. По себе знаю.
– A-агггггг-a… Да, да… Сразу не понял. А вас отвлекать не будет? Хотя, что я говорю. Простите, все так неожиданно.
– Пожалуйста.
Художник послушно начал чисто механически чертить на плотном куске бумаги. Фломастер, словно непонимающий, что за абракадабра выходит, сердито поскрипывал.
Литвин внимательно присмотрелся к собеседнику. Внешность вполне обычная. Блондин лет сорока, уставшие глаза, крупный нос. Тонкие, нервные пальцы. Одет без претензий: линялые джинсы, старенький свитер грубой ручной вязки. В мастерской обстановка более чем скромная. Из мебели – старая широкая тахта с большими круглыми валиками и стеллажи с альбомами, книгами, картонными папками и всякими мелочами, которые можно встретить у художников: кисточки, полувыжатые тюбики, штихели. Все. Даже большая, свечей на траста, лампа под потолком – без абажура.
– Простите, – после паузы заговорил художник, – для меня это так неожиданно. Миша пошел в Дом моделей и вдруг вернулся с вами!
– Вы часто посылали его туда?
– Не очень… – хозяин не смотрел да Литвина. Он, казалось, был полностью увлечен своим непонятным рисунком, – Второй раз. Раньше сам заходил. А вы не подумайте чего, просто Миша парень хороший, отзывчивый.
Что правда, то правда – хороший, в душе согласился Георгий. Он надеялся на подарок судьбы, и на сей рез фортуна, эта капризная женщина, была к нему добра. Миша сегодня пришел в Дом моделей с утра. Анна Михайловна, помня свое обещание, позвонила Литвину, сообщив ему все таинственным шепотом. А потом задержала разговорами любопытного молодого человека. Георгий подоспел вовремя.
Миша при появлении сотрудника МУРа скорее растерялся, чем испугался. Он сразу сказал, что, собственно, Веры он и не знает и даже не видел. Это – сбежавшая любовь его приятеля, Толи Хоботова. Сам он прийти сюда стесняется, но и без подруги невмоготу. Вот и попросил помочь.
Миша охотно рассказал, где живет Хоботов, когда бывает дома, показал, когда попросили свой паспорт, назвал место работы, и только потом поинтересовался, не грозят ли ему самому неприятности? Когда узнал, что никаких, оживился и вызвался проводить. Пошутил даже, заметив, что к другу хоть не любимую женщину, а все одно, интересного человека ведет.
В метро Миша совсем успокоился и рассказал Литвину, что Вера познакомилась с Анатолием, когда тот был на взлете: участие в крупной выставке, успех, внимание прессы, договоры на оформление нескольких солидных книг, неплохие гонорары, поездка в составе делегации молодых графиков на книжную ярмарку в Данию. Сам Миша был тогда в ссоре с Хоботовым. По какому поводу – не важно.
А потом срыв. Разгромная статья в крупном еженедельнике. Надо бы в тот момент ему доказать, что не так все плохо. А у Толи застой. Не идет рисунок, И тут его Вера исчезает. Или наоборот? Сначала исчезает, а потом застой? Толя не рассказывает.
– Сам я считаю, – говорил Миша по дороге к дому Анатолия, – все это к лучшему. Художник должен страдать. Даже великие жили впроголодь, среди пустоты, непонимания. А какие вещи творили? Сытенькие, что они творят? Сытенькие не только в смысле еды физической, а и духовной! Надгробья они лепят, как дурак горбатых! И еще говорят о художественной мысли, о назначении искусства. Мрак! Тошнота! Но их в президиум – потому, как они коньячок с кем надо распивают. И ругать их – ни-ни! Они выше критики. А талант, он страдает, мечется… Одного маститого я здесь спросил накоротке, не мешает ли ему в творчестве собственная «Волга», пятикомнатная квартира и дача на Черном море? Он так важно ответил, что художнику может помешать только отсутствие таланта. Это он-то и про талант! А сам за последние года только автопортрет намазал. Посмотришь – с души воротит. Федотов вон все бросил, все, чтоб нерв темы понять, страдания испытать. А эти, наоборот, сотворят в поисках обеспеченности. У Толика сейчас время накопления. Увидите, он еще потрясет людей. У него сейчас условия для этого идеальные.
…И вот Литвин в условиях, идеальных для потрясения человечества. Перед ним грустный Толя Хоботов, не слишком молодой человек, потерявший в своей жизни что-то для себя очень важное.
Вера, что же она за женщина такая? Литвин не мог понять ее. И дело даже не в том, теперь это становилось все более очевидным, что именно она привела Силаева на тот пустырь. Он не мог понять ее как человека. Во всяком случае, если было стремление приобрести материальное благополучие и вес в обществе, то зачем ей тогда преступление? А может, при всех совпадениях – Вера не та Валерия?
Надо проверить до конца.
– Вас Куртц познакомил? – нарушил затянувшееся молчание Литвин.
– Хорошо подготовились, – печально усмехнулся Хоботов. – Все знаете. Как и полагается. Вам известно, где сейчас Вера?
– Пока нет, – ответил Литвин вполне серьезно. – Честно говоря, думал, что вы поможете.
Хоботов пожал плечами.
– Она давно ушла от меня. Где она теперь, не знаю. – Он говорил, словно карабкался по отвесной стене, где каждый сантиметр давался напряжением всех сил. – Я ее искал. Ищу.… Сейчас временами… Трудно мне с ней. Я ведь гордый… Был… Сейчас это ни к чему… Но если придет – приму, еще раз через себя переступлю. Скажите, почему Верой заинтересовалась ваша организация? Или это секрет?
«Секрет», – мысленно подтвердил Литвин и все же решил Хоботову сказать если не всю правду, то хотя бы ее часть.
– Существует подозрение, – Георгий умышленно перешел на казенный язык, – что она была соучастницей тяжкого преступления. Ну, скажем… ограбления. А преступники пока не задержаны.
Анатолий отложил фломастер и удивлённо улыбнулся.
– Вера и… грабеж!? Чушь какая-то. Вы уверены, что там была она?
– Я сказал: есть предположение.
– Ограбление? Скорее всего, вы ошибаетесь. Если эта женщина способна на преступление – то только на жуткое убийство в стиле фильмов Хичкока.
– Мрачновато для характеристики любимой женщины.
– Любимой? Разве я сказал «любимой»? Здесь не то. Богатый русский язык вряд ли имеет всему этому точное определение. Здесь все: и тоска, и ненависть, и страсть… Одних женщин привязываешь к себе лаской, других – хитростью, третьих – деньгами! Её привязать нельзя было ничем. Она была главной и решала все! Причем так, что ты этого долго не чувствовал. Общаешься с ней и думаешь: «Какая глубина!». И только сейчас ясно: не было глубины – только твое же отражение, преломленное на мелководье. Мы встретились, когда я уже был в силе! А успех всеобъемлющ. Думаете, у меня мало было знакомых женщин? Напротив… И с ней началось, как обычно. Встретились, визитка. Назавтра звонок, предложение встретиться. Трогает, знаете, когда красивая женщина говорит, что восхищена вами как мужчиной, а не только как художником. Новая встреча, ресторан, утром на столе твой любимый кофе по-турецки. За две секунды до появления мысли, когда же она уйдет, она уходила, а ты испытываешь легкое чувстве стыда. И вдруг замечаешь, как ее не хватает. И наступает похмелье, словно от спирта. Выпьешь один раз, а потом голова становится не твоей от каждого глотка воды. Все понимал, все видел. Но добровольно сдавал редут за
