но, не дождавшись ответа, добавила,— Ты художник, насколько я понимаю.
— Я делаю вещи, да.
— Когда-то я тоже делала вещи. И тоже неплохо выглядела в те времена, если уж на то пошло.
Она улыбнулась и подмигнула ему с видом заговорщицы, доверившей другому заговорщику великую тайну: а именно, что когда-то она тоже выглядела неплохо. Прежде ему как-то даже в голову не приходило, что когда-то она могла быть привлекательной женщиной, но сейчас, на таком близком расстоянии, стало видно, что это правда: миниатюрная, энергичная, ладно сложенная, с изящными чертами лица и яркими, очень яркими глазами. Улыбка у нее была на редкость привлекательная. И это подмигивание, оно ему понравилось. Да, она была совсем не похожа на квислингов, с которыми ему приходилось сталкиваться. Глаз художника помог ему заретушировать складки и морщинки, которые шестьдесят лет жизни выгравировали на ее лице, мысленно убрать серебристые пряди из темных, блестящих волос, придать коже юношескую свежесть. Да, подумал он. Тридцать или сорок лет назад она и впрямь была хороша.
— Кто ты, Халид? — спросила она.— Индиец? По крайней мере отчасти.
— Пакистанец. По матери.
— А отец?
— Англичанин. Белый. Я никогда не видел его. Люди рассказывали, он был квислингом.
— Я тоже квислинг.
— Большинство людей квислинги,— сказал Халид.— Мне это безразлично.
— Хорошо.
Она замолчала, просто сидя со скрещенными ногами и разглядывая его с изучающим видом. Халид отвечал ей дружелюбным взглядом. Он не боялся ничего и никого. Пусть смотрит, если хочется.
— Ты почему-то сердишься? — неожиданно спросила она.
— Я? Сержусь? Почему я должен сердиться? Я вообще никогда не сержусь.
— Напротив. Думаю, ты все время сердишься.
— Каждый волен думать, что хочет.
— Ты кажешься очень спокойным,— продолжала она,— Что, в частности, и делает тебя интересным — это твое спокойствие, твое безразличие ко всему, что происходит с тобой и вокруг тебя. Это первое, на что обращаешь внимание. Но иногда спокойствие такого типа оказывается маской, под которой скрывается гнев. Может, у тебя внутри кипит вулкан, ты не хочешь, чтобы он вырвался наружу, и держишь его под крышкой, каждое мгновение своей жизни. Как тебе такая теория, Халид?
— Аисса, которая вырастила меня, потому что моя мать умерла во время родов, учила принимать волю Аллаха, какую бы форму она ни принимала. Что я и делаю.
— Очень мудрая философия. Ислам: это слово переводится как «покорность», правильно? Полная капитуляция перед Богом. Когда-то я изучала эти вещи, знаешь ли… Кто такая Аисса?
— Мать моей матери. Мачеха, точнее говоря. Она заменила мне мать. Очень хорошая женщина.
— Без сомнения. И все же я думаю, что ты очень, очень сердитый человек.
— Каждый волен думать, что хочет,— повторил Халид.
Спустя полтора часа, когда Халид сидел у окна, без особого любопытства глядя на расстилающееся внизу голубое море с пятнами островов, она вернулась и снова спросила разрешения присесть рядом. Такая вежливость со стороны административного работника ставила его в тупик, но он сделал движение открытой ладонью, показывая, что она может располагаться, где пожелает. Она с прежней легкостью и сноровкой уселась со скрещенными ногами.
Кивнув на Мулай бен Длайми, который сидел, прислонившись спиной к стене самолета и прикрыв глаза, и имел такой вид, точно находился в трансе, она спросила:
— Он в самом деле не понимает по-английски?
— Во всяком случае, так это всегда выглядело. У нас в группе была женщина, которая разговаривала с ним по-французски. С остальными он никогда не произнес ни слова.
— Иногда люди понимают язык, но не хотят говорить на нем.
— Бывает и так,— согласился Халид.
Она наклонилась к североафриканцу:
— Ты понимаешь по-английски?
Он озадаченно посмотрел на нее и снова впал в прострацию.
— Ни словечка? — продолжала допытываться она.
По-прежнему никакого ответа.
С милой улыбкой, тоном вежливой беседы она произнесла:
— Твоя мать была рыночной шлюхой, Мулай бен Длайми. Отец трахался с верблюдицами, а сам ты внук свиньи.
Мулай бен Длайми кротко покивал головой и снова уставился в пространство.
— Ты и в самом деле не понимаешь ни слова? — не отступалась Синди.— Или просто контролируешь себя даже лучше, чем Халид? Ну, Бог с тобой, Мулай бен Длайми. Думаю, я могу спокойно говорить в твоем присутствии все, что считаю нужным,— она посмотрела на Халида.— Ну ладно. Перейдем к делу. Ты когда- нибудь нарушал закон?
— Какой закон вы имеете в виду? Разве в этом мире действует закон?
— Ты имеешь в виду, отличный от закона Аллаха?
— Да, отличный от него. Какой в этом мире действует закон?
Она наклонилась поближе к нему и заговорила очень тихо.
— Слушай внимательно, что я скажу. Я устала работать на них, Халид. На протяжении двадцати последних лет я была их преданной служанкой. С меня хватит. Когда они только появились на Земле, я думала, что случилось чудо. Возможно, так оно и было, но ничего хорошего из этого не вышло. Они не стали делиться с нами своим величием и силой. Они просто используют нас, даже не объясняя, с какой целью. И еще они, знаешь ли, обещали показать мне свой мир, но не сдержали этого обещания. Они собирались взять меня туда как посланницу Земли. Уверена, что именно это они говорили мне; мысленно, конечно. Они обманули меня, а может, я обманывала сама себя. Может, все это — просто плод моего воображения, а на самом деле никакого соприкосновения разумов не было, и они не разговаривали со мной. Ну, так или иначе, черт с ними, Халид. Я не хочу больше быть квислингом.
— Зачем вы говорите мне все это? — спросил он.
— Что тебе известно о географии Соединенных Штатов?
— Ничего. Это очень большая страна где-то далеко, вот и все, что я знаю.
— Невада, куда мы направляемся,— бесплодная пустыня, где никто в здравом уме не захочет жить. Но от нее не так уж далеко до Калифорнии, а Калифорния — это место, откуда я родом. Я хочу вернуться домой, Халид.
— Очень может быть. Но я-то тут при чем?
— Я из города под названием Лос-Анджелес. Слышал о Лос-Анджелесе? Ну, ладно… Это примерно триста миль от Лас-Вегаса, Невада. В основном по совершенно открытой местности. Женщина, путешествующая в одиночку, да еще если ей предстоит пройти триста миль, может столкнуться с некоторыми проблемами. Даже несмотря на мой возраст. Ну, теперь понятно, при чем тут ты?
— Нет. Я же арестованный.
— Ну, это пустяки, достаточно немножко подправить твои документы. Я могу сделать это; устроила же я так, что оказалась именно на этом самолете. Мы можем вместе покинуть лагерь для перемещенных лиц, и никто не скажет ни слова. И ты проводишь меня до Лос-Анджелеса.
— Понимаю… А потом я буду свободен, когда мы доберемся до Лос-Анджелеса?
— Свободен как птица, Халид.
— Да. Но в лагере у меня есть постель и еда. А в Лос-Анджелесе я никого не знаю, и все будет казаться мне непонятным…
— Это прекрасное место. Круглый год тепло, цветут цветы. Люди дружелюбные. И я помогу тебе. Думаю, ты там устроишься неплохо… Послушай, мы прибудем в Штаты через пару дней. У тебя есть время подумать.
