Лошади, фыркая, скребли копытами мох; птицы, вспугнутые людьми, с жалобным криком носились над лесом. На глазах Тристана из чащи выбежал потешный барсук и с урчанием скрылся среди деревьев. Тристану показалось, что Эссилт немного побледнела.
– Я не люблю леса, – сказала она. – Здесь неподалеку есть озеро; если хочешь, отправимся туда.
Они ехали бок о бок, разговаривая о ничего не значащих вещах. Тристану все чудилось, что Эссилт избегает его взгляда. По тропинке, вьющейся между деревьев, они вышли на берег озера такой невиданной красоты и синевы, что у Тристана захватило дух. Эссилт сказала что-то, чего Тристан не понял.
– Как? – спросил он.
– Зеркало неба и земли, – объяснила принцесса. – Так его называли древние жители этих мест, а теперь никто не понимает их языка.
Тристан спустился к воде: она была на диво чиста и прозрачна, но ни один взгляд не смог бы различить камней на ее дне. Казалось, у озера вовсе нет дна, и в то же время деревья и небо отражались на его глади с изумительной, почти пугающей четкостью, от которой у человека непривычного поневоле начинала кружиться голова. Тристан же радовался, как ребенок; вот косо выросшая береза в воде, точь-в-точь такая же, как и над водой; вот два гнезда ласточек, подлинное и призрачное, и две ласточки; и Эссилт, тоже приблизившаяся на коне к берегу, вся целиком видна на поверхности колдовского озера, как живая; Эссилт… только Эссилт ли это? Тристан в смятении перевел взгляд на лицо своей спутницы: ничего не изменилось, она оставалась такой же некрасивой и нежеланной, как раньше, – но внизу, в водоеме, в ее одежде и с лентами в волосах была самая прекрасная девушка, какую только можно себе вообразить, и при виде ее Тристана странно кольнуло где-то внизу сердца – так, словно иголочкой поддела его невидимая швея-любовь. Тристан опустил глаза – и увидел себя: не принявшего чужое обличье воина, оказавшегося среди своих кровных врагов, а Тристана, юного, смеющегося, семнадцатилетнего. Кровь разом отхлынула у него от щек; он схватился за поводья, но схватила их не рука юноши – рука человека, которого он ненавидел, человека, которым он не был и одновременно был. И тогда, в это мгновение величайшего смятения, Тристан услышал голос Эссилт:
– У этого озера есть еще одно свойство: каждому, откуда бы он ни пришел, оно являет его истинный облик. Теперь я увидела, каков ты из себя, Тристан из Лионеля.
– И я увидел тебя, принцесса Эссилт, – пробормотал Тристан. Он понял, что ведьма своим колдовством отвела ему глаза и то, что было на самом деле прекрасным, он считал урод-ливым; но едва он осознал это, злые чары пали. Он вновь взглянул на Эссилт – ему показалось, что нестерпимый блеск исходит от нее; девушка, которую он только что видел в озере, теперь стояла на берегу напротив него, и ее невидящий взгляд ожег его бедное сердце. Только теперь осознал он слова, которые были ему сказаны: они не оставляли ему надежды.
– Теперь ты будешь вечно ненавидеть меня, – сказал Тристан; Эссилт не отвечала, глядя на него с прежним ожесточением. – Я не спрашиваю у тебя, каким ведовством ты вызнала мое имя; ибо я есть то, что я есть, и не стыжусь этого.
Свободной рукой Эссилт достала из складок платья маленький зазубренный осколок.
– Ты говоришь о ведовстве, Тристан из Лионеля? О нет; к чему мне прибегать к нему, когда доказательства сами бросаются в глаза? Осколок твоего меча застрял в доспехах Морхольта; вот он, видишь? Я берегла его, веря, что судьба однажды окажется ко мне благосклонна. Когда Аэльрот привез тебя, ты сжимал в руке меч; ничто не портило красоту лезвия, кроме маленькой выщербинки, и клянусь тебе, я тотчас же узнала ее. Я приложила осколок к лезвию – они сошлись. А теперь скажи мне, Тристан из Лионеля: что ты делаешь здесь в чужом обличье?
Тристан отвел глаза.
– Твой брат Морхольт ранил меня отравленным лезвием. Я испытал такие муки, каких не ведают ни земля, ни небо; я не мог жить, но и умереть тоже не мог. Поэтому я попросил положить себя в ладью и отправить по воле волн.
Эссилт дико вскрикнула и отшатнулась.
– О! Так вот от какого недуга я спасла тебя! Я знаю, что это за яд; когда-то я сама приготовила его; но Морхольту не было бы нужды прибегать к нему, если бы ты не победил его коварством: в силе, я знаю, никто не мог с ним сравниться.
– Бой был честным, – возразил Тристан угрюмо, – я готов чем хочешь поклясться в этом, хоть подземными богами, хоть надземными.
– Верю; потому что ты и сам признал только что, что твоя клятва не стоит ничего.
Они стояли друг против друга; лицо Эссилт пылало гневом, Тристан же ощущал лишь ни с чем не сравнимую печаль и, пожалуй, бесконечную жалость.
– И все же ты не выдала меня, – сказал он. – Почему?
Эссилт криво усмехнулась.
– Я хотела прежде поглядеть тебе в лицо, – сказала она, – в твое настоящее лицо.
– Теперь ты довольна? – спросил Тристан. Собственный голос показался ему безжизненным и чужим.
– Вполне, – сказала Эссилт и, пришпорив коня, помчалась по берегу. Тристан не следовал за ней; он еще раз взглянул на ясную воду, в которой отражались ласточки, береза, его лицо, и понуро поехал прочь.
Всякий на его месте, у кого оставалась хоть крупица здравого смысла, тотчас поспешил бы скрыться; в более изысканной литературе такой маневр именуется «спастись бегством», и ни д’Артаньян, ни Наполеон не пренебрегали им, не говоря уже о личностях менее значимых, а то и вовсе незначительных. Тристану же было некуда идти; с тех пор как он полюбил (только что? или тогда, когда увидел ирландскую принцессу у своего изголовья? он и сам не знал), весь мир сошелся для него в Эссилт, и сердце его билось для нее одной. Но между ними пролегла чужая кровь – кровь рыжего богатыря, которого он сразил в далекой корнуолльской земле; каждая ее капля разлилась, как весенняя река, а вместе они составили целый океан, и Тристан не видел способа, как преодолеть его, не погибнув при этом.
Охотники собирались возле старого дуба, огромные корни которого, извиваясь, вылезали из земли. Издали Тристан увидел расшитое платье Эссилт и все же не поколебался предстать перед веселым
