старательно ограждавший хозяина от встреч со своими недругами.
В конце 1939 года Борман в последний раз объединился с Бухом во время разбирательства по делу Юлиуса Штрайхера. Последний всегда был одной из наиболее отталкивающих фигур в НСДАП: жестокий садист со сверкающей лысой головой, который, подобно Гитлеру в «период борьбы», всегда ходил с намотанным [231] на запястье кожаным кнутом и непременно выступал с антисемитских позиций на нацистских сборищах и со страниц своего еженедельника «Штурмер», обвиняя евреев в развратности и скупости, и призывая обеспечить «арийцам» исключительные права в области коммерции.
В центральное бюро НСДАП непрерывно поступал мощный поток жалоб на этого монстра, и Рудольф Гесс вынужден был принять меры, чтобы положить конец скандалу. Хотя Гитлер полностью развязал руки гауляйтерам, позволив им всякими способами наполнять карманы (мол, «по закону природы» сильнейший берет все, что хочет), при поддержке Буха и Бормана Гесс обратился к фюреру с предложением вынести это дело на рассмотрение партийного суда. 10 января 1940 года Мартин записал в дневнике: «Фюрер совещался с М. Б. и Либелем о Штрайхере» (Либель был бургомистром Нюрнберга и враждовал со Штрайхером).
В этом деле Бормана заботила не справедливость и не имидж партии: он увидел прекрасную возможность продемонстрировать упорствовавшим гауляйтерам свою силу. Следовало показать им, что даже Штрайхер, неоднократно заслуживавший похвалы из уст самого Гитлера, не в состоянии уйти от длинных рук Бормана. Партийный суд под председательством Буха лишил обвиняемого всех постов и наград. Такой итог не устраивал Гитлера, вознамерившегося отменить решение и отстранить «старого дурака» Буха. Однако Борман воспрепятствовал осуществлению этих мер (подобный поворот событий подорвал бы полученный им престиж), сумев переубедить фюрера (эта беседа, состоявшаяся в Мюнхене, отмечена в его дневнике датой 16 февраля 1940 года). [232]
Гроза над Европой
Погожим августовским днем, пока Гитлер наслаждался оперой, Борман усердно работал с документами, удобно устроившись в домике для гостей. Опера навевала на него дремоту, а долгие музыкальные драмы Вагнера — тем более. Рейхсляйтер НСДАП считал присутствие на традиционном представлении «Мейстерзингеров» во время ежегодного партийного съезда более чем достаточным для себя. Уже тогда он знал то, о чем остальные могли только догадываться: вот-вот должна была разразиться отнюдь не театральная всемирная драма. Начинался август 1939 года.
Через день фюрер со всей свитой отправился в Нюрнберг, где Борман продемонстрировал ему почти законченный новый комплекс помпезных сооружений, возведенных к очередному съезду НСДАП.
На следующее утро они вылетели в Оберзальцберг. Вид первых появившихся в поле зрения горных вершин вдохновил фюрера на принятие рокового решения в выборе между миром и войной. Точнее говоря, он запланировал войну еще в те годы, когда только шел к вершине власти, и теперь раздумывал над дилеммой: начать войну прямо сейчас или позднее.
Год начинался вроде бы мирно. В Берлине прошло торжественное открытие новой рейхсканцелярии с [233] огромными залами. Борман не присутствовал на пышной церемонии для восьми тысяч рабочих в берлинском «Спортпаласе». Тем не менее репортеры называли его среди почетных гостей, причем ставили его имя первым в этом списке.
В середине марта Гитлер серией очередных шагов вновь поднял давление в бурлящем котле мировой политики. Он оккупировал оставшуюся часть Чехии и объявил ее протекторатом Германии, после чего вынудил литовцев уступить Мемель. Было понятно, что следующей жертвой должна стать Польша. Гитлер решал судьбу поляков, уютно устроившись в горном Бергхофе.
Незадолго до этого фюрер присутствовал на торжественном спуске нового боевого корабля «Тирпиц» и инспектировал войска, стянутые в Австрию. Борман неизменно находился рядом с ним. В мае они в течение семи дней осматривали фортификационные сооружения Восточного вала и наблюдали за учениями дивизии СС. В конце июля Гитлер провел секретное совещание в пуллахском доме Бормана, на котором сообщил ближайшим соратникам по партии о намерении заключить договор со Сталиным. Ярый антибольшевик, Борман не мог так быстро смириться с идеей пойти на компромисс с Советами, даже зная об истинных планах Гитлера. Тем не менее он подчинился воле хозяина. Несколько дней спустя фюрер и его верный слуга любовались демонстрацией мастерства военных летчиков в небе над Рехлином. 8 августа гауляйтер Данцига Альберт Форстер получил приказ превратить тлеющие угли пограничного кризиса с Польшей в большой пожар. 24 августа в час ночи Гитлер получил сообщение, которое ждал с особым нетерпением и которое свидетельствовало о том, что его дьявольское варево замешано и готово к употреблению: в Москве был подписан германско-советский пакт о ненападении. [234]
Вечером следующего дня они уже приехали в Берлин, и Мартин записал в дневнике: «25 августа в Германии началась тайная мобилизация; запланированная на 26 августа сессия рейхстага отменена; съезд НСДАП не отменен, но перенесен на более поздний срок». Для усыпления бдительности противника грядущий съезд пропаганда окрестила «съездом мира». Однако окончательное решение еще не было принято. Фюрера терзали сомнения: бросит Англия Польшу на съедение волкам или вступит в войну?
Депутаты рейхстага, съехавшиеся к началу запланированной сессии, в недоумении ждали объяснений. Наиболее пронырливые попытались узнать что- нибудь у Бормана, но тот не мог ничего ответить, ибо даже сам фюрер еще не поставил все точки над «i». К вечеру 27 августа их собрали в зале приема послов в новой рейхсканцелярии, и к ним вышел Гитлер в сопровождении Бормана, Гиммлера и Геббельса. Фюрер заявил, что, если его требования не будут выполнены, война станет неизбежной и он сам возглавит войска на передовой. Генерал Франц Гальдер, начальник генерального штаба, отметил тогда в своем дневнике: «Все, как водится, аплодировали, но вяло».
Депутаты засобирались по домам; переговоры продолжались, и на Геринга была возложена личная ответственность за исправность межправительственной связи; Борман записал в дневнике: «Хотя переговоры еще продолжаются, тайная мобилизация в Германии идет полным ходом».
30 августа на Гесса — следовательно, и на начальника его штаба — была возложена особая миссия: с учреждением «Совета обороны по обеспечению общего руководства управлением и производством» заместитель фюрера стал одним из шести членов этого органа. Название звучало громко — Гитлер умел эффектно преподнести публике любой свой шаг. Однако когда дело доходило до конкретных мер, название [235] оказывалось всего лишь красочной вывеской, за которой обычно ничего существенного не скрывалось, ибо право принимать наиболее важные решения фюрер всегда сохранял за собой, а подчиненным предоставлял бороться за сферы влияния. Борман понимал, что новому органу никакой реальной властью обладать не суждено, и даже не упомянул о его учреждении в своем дневнике. А на следующий день, то есть 31 августа, в его записях появилась отметка о завершении мобилизации.
Только теперь (31 августа, 12 часов 40 минут) фюрер подписал «Директиву № 1 о ведении войны» — приказ начать наступление на следующее утро. Это роковое решение фюрер принял единолично, еще раз в полном одиночестве обдумав сложившуюся ситуацию. Он нуждался не в советчиках, а в покорных исполнителях. И Борману бросилось в глаза, что в условиях повышенной нервозности готовность повиноваться фюреру стала поистине всеобщей: вновь созванные, депутаты рейхстага со всех ног поспешили в Берлин. Начало сессии было назначено на 10 часов утра следующего дня. Но уже в шесть часов утра некоторые услышали по радио заявление Гитлера. Итак, кости брошены! В большинстве своем депутаты поздно легли спать (о времени начала сессии им сообщили лишь за полночь) и потому узнали о случившемся из разговоров в фойе оперного театра, где они собрались в ожидании открытия заседания. Борман, хотя был депутатом рейхстага, вошел в зал не вместе с прочими депутатами, а в составе свиты Гитлера. Фюрер облачился в полевую серую форму нацистской партии. Указав на накинутый на плечи солдатский плащ, он с пафосом объявил: «Вот что теперь является для меня самым священным. Я сниму этот плащ только после полной победы или — если суждено погибнуть — не сниму никогда».
В эти критические дни Борман бросал в топку [236] партийной бюрократической машины гораздо меньше документов, чем обычно. Дело в том, что начальник штаба НСДАП заранее сделал все необходимые приготовления к войне и мог позволить себе неотлучно находиться рядом с Гитлером в рейхсканцелярии.
В полдень 3 сентября вместе с рейхсминистрами и бонзами партии он был вызван в приемную фюрера. Главный переводчик Гитлера Пауль Шмидт зачитал ультиматум британского правительства об объявлении войны. За ним последовал ультиматум Франции. Все собравшиеся поняли, что вторжение в Польшу обернулось мировой войной, и очень встревожились, но никто не попытался остановить пугающее развитие событий. Борман же просто не отреагировал на случившееся: он верил в гений своего фюрера.
В ставке объявили приказ Гитлера: штабу приготовиться к передислокации; отъезд состоится этой же ночью. Специальный поезд уже ждал на одном из берлинских вокзалов, чтобы, по заявлению фюрера, сегодня же отвезти его на фронт. Однако сотрудники гитлеровского штаба появились на перроне вокзала лишь в конце первой декады сентября. В одном из вагонов для Бормана был оборудован личный кабинет. Состав тянули два локомотива, а в целях обеспечения безопасности впереди локомотивов и позади вагонов на специальных платформах поставили четырехствольные артиллерийские установки. Жилые апартаменты Гитлера, спальня, ванная и купе для адъютантов располагались в первом вагоне. Затем следовал штабной вагон с комнатой для совещаний и узлом связи, оборудованным телетайпными аппаратами, радиотелефоном и другим радиооборудованием. В третьем вагоне расположился Борман — явное свидетельство его высокого положения. Вместе с тем Мартин не забывал свое старое правило: оставаться в тени. Неудивительно, что в хвалебной реляции шефа [237] германской прессы Дитриха по поводу победы над Польшей фамилия Бормана затерялась где-то в середине почетного списка и была сопровождена куцым комментарием, в котором утверждалось, будто он ведал исполнением приказов фюрера лишь в части, относившейся к юрисдикции партии.
Во время поездки Борман осуществлял координацию действий между всеми задействованными в операции правительственными ведомствами, так как Риббентроп, Ламмерс и Гиммлер ехали другим поездом, а Геринг остался в штабе люфтваффе.
Используя поезд в качестве своей постоянной передвижной базы, верховный главнокомандующий не раз устраивал пикники в компании многочисленной свиты, любуясь ландшафтами покоренной страны, порой затевая пиры в рискованной близости от линии фронта. Впрочем, грозно вооруженные артиллерийские платформы, командование которыми осуществлял генерал Роммель, представляли собой достаточно мощный конвой. Бормана раздражала непривычная толкучка, и он пожаловался на это Роммелю, но тот лишь усмехнулся в ответ: «Я не нянька — если вам все это надоело, можете сойти с поезда!»
Гитлер увлекся военной стратегией. С необычайным вниманием и неподдельным интересом он наблюдал, как набирает обороты военная машина, политика же отошла на второй план. Да и было ли о чем волноваться? Борман отлично справлялся с функциями управленца, уверенно держал руку на пульсе внутриполитической жизни страны. К тому же в последней речи Гитлер пригрозил гауляйтерам: «Я не потерплю ни одного отчета с сообщением о падении морального духа в тылу!» Программа проста: партийная машина должна работать на полных оборотах; ураганный напор бодрых речей не должен ослабевать;
