с прорезью для глаз шлем крестоносца перекатывался у ног хозяина, погромыхивая в такт подпрыгивающей на бревенчатой мостовой телеге и порой задевая за рукоять огромного двуручного меча, валяющегося там же. Тогда громыхание становилось громче, словно в пустое ведро долбанули ухватом.
Телега скрипнула – и остановилась. Обоз въехал в город.
Отрок, стоящий на посту возле большого железного ворота, навалился на рукоять. Медленно начали сходиться тяжелые створки городских ворот. В уменьшающуюся щель между створками было видно, как поднимается на цепях бревенчатый мост через ров – дополнительная защита ворот в случае штурма.
Видимо, услышав обрывок разговора двух братьев, крестоносец поднял голову. В зеленых кошачьих глазах пленника сквозило презрение. Он взглянул на братьев, на стоящего рядом с ними чернокожего воина, перевел взгляд на идущего впереди человека в тюрбане, тряхнул роскошными золотыми кудрями, которым бы любая девка позавидовала, и сплюнул в прелую солому на дне телеги.
– Хорошая компания, – негромко проговорил он. – Грязный мавр и неверный сарацин. И с ними их друзья – куча лесных язычников.
Семен показал глазами на привязанного крестоносца:
– А это кто? Тоже, что ли, торговый человек? Больно рожа у него разбойничья.
– А это натуральный разбойник и есть, – ответил Игнат. – Их последнее время на Руси полно развелось. Слышал я, будто они к Пскову и Великому Новгороду подбираются – Орда с одной стороны, Ливонский орден – с другой.
При словах «Ливонский орден» крестоносец поднял голову. Высокомерные черты его лица исказились гримасой ненависти.
– Что ты там протявкал об Ордене, собака? – крикнул он.
На крик обернулись люди, разгружающие обоз. Воевода Федор Савельевич, было направившийся с дочерью к своему дому, остановился, повернул голову и прищурился. Настя тоже обернулась… и вдруг застыла на месте, не в силах оторвать взгляда от роскошных кудрей цвета солнца, слипшихся на виске от засохшей крови, и от благородно-надменного лица крестоносца.
Семен удивленно воззрился на пленника.
– Ишь ты, какой разговорчивый! И по-нашему разумеет. Только говор у него странный, словно сам как собака гавкает… Откуда ты его взял, братко?
Игнат вновь провел рукой по вмятине на нагруднике.
– Он сам взялся. Верстах в двадцати отсюда с ватагой лихого люда. Он у них там вроде как за главного был. Навалились со всех сторон, но мои ребята не дремали, да и иноземцы подсобили. В общем, покрошили мы ту ватагу, а его все никак взять не могли – он весь в железе и меч у него обоерукий, в две длины нашего клинка – не подойдешь.
– И как взяли? – живо поинтересовался Семен.
Игнат кивнул на здоровенного молодца, про которых в народе говорят «что поставишь, что положишь». Парень был росту невысокого, но ширину плеч имел считай одинаковую с ростом. На плече молодец тащил тяжеленный дубовый ослоп[67], окованный тремя широкими полосами железа. На железе имелись неровные темные пятна – то ли ржавчины, то ли чьей-то засохшей крови.
– Да вон Митяй своей оглоблей приласкал по тому ведру, что крестоносец на башке носил, и поплыл ливонский рыцарь. Тут мы его и повязали.
Семен покачал головой.
– Ну, дела-а-а… А чего не добили? На кой он вам сдался с собой возить, кормить… Это ж какой расход! Он же поди один жрет за троих.
– Да как-то в запарке не до того было, – пожал плечами Игнат. – А потом уж после боя – куда его денешь? Резать пленного – то не по совести. И отпустить нельзя – опять шайку соберет, на дорогах разбойным делом промышлять станет. Вот и порешили до города довезти – а там уж как народ рассудит.
– Совестливый ты больно, братец, – скривился Семен Васильевич. – Ножичком бы по шее чик – и народу проще бы было. Делать людям больше нечего, как с иноземным разбойником канителиться.
Крестоносец злобно оскалился.
– Я бы с тобой, пес, точно решил все очень просто, – прорычал он. – Нож бы не понадобился. Плохо пачкать оружие о такой собака, как ты.
Семен покосился на мощные запястья крестоносца и усмехнулся.
– Бог не выдаст, рыцарь не съест. А случись нам на кулачках перехлестнуться – боюсь, подпортил бы я тебе личико-то. Всю жизнь оставшуюся морду в ведре б своем прятал.
– Развяжи мне руки, – прохрипел крестоносец. – Тогда посмотрим, чей морда надо будет прятать.
– Можно и развязать, – задумчиво проговорил Семен Васильевич. – А можно и повременить. Ежели тебя к ближайшей осине везти, так чего мучиться – развязывать, потом обратно связывать. Дать еще раз по башке Митяевой оглоблей – да и вздернуть благословясь, чтоб понапрасну время и жратву на тебя не тратить.
– На все воля божья, – прервал размышления брата Игнат. – Нельзя над пленным самосуд чинить. Вече[68] решит, как с ним быть.
– Дак то вече еще когда соберется…
– А пока вече не соберется, пусть отец Серафим решает, куда его девать, – жестко прервал брата Игнат. – Как-никак, крест на лихоимце. Кстати, вон и батюшка идет, легок на помине.
К собравшимся степенной походкой направлялся высокий старец в черной рясе с большим медным крестом на груди. Длинная белая борода отца Серафима почти полностью закрывала крест.
Братья поклонились, священник осенил их крестным знамением.
– Приветствую тебя, сын мой, – промолвил отец Серафим, обращаясь к Игнату. – Легок ли был твой путь?
– Не сказать, что легок, батюшка, но дошли твоими молитвами, – ответил Игнат.
– Истинно так. И тебя, и твоих молодцев, Игнат, не забывал я в молитвах.
Крестоносец хрипло засмеялся. Отец Серафим внимательно посмотрел в глаза пленника, после чего вновь повернулся к Игнату.
– А что это за человек? Вроде как знак Божий на нем.
Игнат ответить не успел. Его опередил крестоносец.
– Знак Божий на нас обоих, священник! Только я служу Богу, а ты – сатане!
– Вот такой братцу ушкуйник разговорчивый попался, – сказал Семен. – Батюшка, посоветуй, что с ним делать, а? Может, прям здесь порешить – и всех делов? Чтоб руки не поганить, можно прям с телегой в Жиздру[69] спустить? Глядишь, раки летом потолще будут, они до всякой падали сильно охочи.
Серафим отрицательно покачал головой.
– Нельзя. Тоже Божья душа, только заблудшая. Опустите его пока в поруб [70], пусть охолонет маленько.
– Дело говоришь, батюшка, – одобрил Игнат. И крикнул работникам, разгружающим возы:
– А ну-ка, ребятушки, возьмите божьего человека под микитки да спустите в поруб. И привяжите покрепче.
Один из работников подошел, оглядел с сомнением пленника и, почесав затылок, изрек глубокомысленно:
– Как бы не убёг божий человек. Такому путы порвать – раз плюнуть. Пригляд за ним надобен.
– Дело говоришь, – кивнул Семен. – Скажи деду Евсею, пущщай присмотрит за ним пока. И за его барахлом тоже, чтоб не растащили ненароком. Не забыть бы воеводе сказать, как увижу, какая ворона к нам в поруб залетела.
Работник обернулся.
– Эй, парни! Тут дело такое, один не управлюсь. Ворога надо в поруб доставить.
Еще трое работников несколько нерешительно подошли к телеге. Один взял в руки двуручный меч, покачал на руке, прикидывая вес, посмотрел на крестоносца, перевел взгляд на тяжелую рукоять меча, потом снова взглянул на пленника.
– Чего уставился, деревенщина? – презрительно бросил крестоносец. – Или рыцарский меч руки
