оттягивает?
– Да нет, – пожал плечами мужик. – Вот прикидываю – дать тебе слегка по макушке твоим мечом, чтоб не дергался, или сам дашь себя связать?
– С мечом-то оно всяко сподручнее будет, – поддакнул другой работник. – А то не ровен час…
– Вяжите, – отрывисто бросил крестоносец. – Черт с вами.
И добавил что-то многоэтажное на непонятном лающем языке.
Бить пленника не стали. Просто, развязав ремни, сноровисто заломили локти назад, сняли с телеги и, связав руки сзади, повели через весь город к городскому порубу, прилепившемуся к дальней стене козельской крепости. Один из мужиков шел сзади, напялив на голову рыцарский шлем и неся огромный меч на плече, словно грабли. Другой тащил под мышкой тяжелый нагрудный панцирь, завернув его в белое одеяние, словно в простую тряпку.
– Ну и нам пора благословясь, – сказал Семен, плотнее запахиваясь в медвежью шубу. – Что-то ближе к вечеру холодать стало. Пошли-ка, братко, отсюда. Сегодня у нас еще дел невпроворот – банька, потом застолье. Девки уж поди пирогов напекли да медовухи бочку выкатили, как я загодя велел. А завтра поутру ярмарку устроим.
– Спасибо, брат, – кивнул Игнат. – Знаешь, чем угодить.
– А то, – хмыкнул Семен. – Мне ли не знать? Будто сам с обозами торговать не хаживал.
* * *
Серп луны был похож на кривой разрез, сделанный воровским ножом в черном пологе неба. Лишь зарождающаяся луна да костер у ворот, возле которого грелась смена ночной стражи, немного разгоняли мрак. Но этого зыбкого света было явно недостаточно для того, чтобы разбавить непроглядную черноту ночи, в которой по самые верхушки сторожевых башен утонул город.
Но человеку не нужен был свет.
Он уверенно крался вдоль глухих заборов и темных стен домов, сам похожий на потревоженную ночную тень.
В конце улицы появились два огненных пятна, словно гигантский змей-Горюн медленно полз по улице, сверкая глазами.
Человек шагнул в сторону и прижался к стене кузни, словно пытаясь врасти в нее.
Пятна света приближались. Мимо спрятавшегося, чуть не задев его сапог древком копья, прошел дружинник с товарищем. Воины держали в руках по факелу и пытались что-то рассмотреть в темноте. Но известно, что глядящий ночью на огонь видит только огонь и ничего более.
Человек поспешно отвел глаза. Если дружинник все-таки что-то рассмотрит в кромешной темноте и попытается ткнуть копьем, нужно, чтобы глаза увидели это копье, а не язык пламени, ослепляющий во тьме.
Но – повезло. Дружинники прошли мимо. Не слишком бдительная ночная стража. Да и кого им бояться в родном городе? Стены крепки и высоки, вокруг на многие версты никого, а что Орда ходит по Руси – так она нынче, по слухам, к Новгороду подбирается, а Господин Великий Новгород эвон где…
Человек еще некоторое время смотрел на удаляющиеся фигуры в островерхих шеломах, освещенные бликами неверного света факелов, пока стражу снова не поглотила ночь. Тогда он лаской метнулся через улицу, в мгновение ока взлетел на высокий забор и мягко спрыгнул внутрь двора.
Заворчал спросонья матерый цепной пес. Человек застыл на месте.
Пес понюхал воздух. Ничего. Знакомые дворовые запахи, да еще цветущей березой пахнет. Пес сморщил нос, чихнул, прикрыл нос лапой и снова заснул.
Человек тихо стравил сквозь зубы перегоревший воздух. Стало быть, не зря перед походом натер одежду березовыми почками, а лицо и руки березовым соком.
Истово перекрестившись, темная фигура осторожно возобновила движение. Шаг. Другой. Прыжок…
Ухватившись пальцами за верхний наличник окна, человек подтянулся, словно белка. Миг – и он уже на подоконнике второго этажа. Ставни-то открыты, спасибо беспечным хозяевам, любителям свежего воздуха…
Лунный свет заглядывал в окно, освещая нехитрое убранство девичьей светлицы. Стол, крытый белой скатертью, лавка, на столе вышиванье, икона в углу. Скорбный лик Христа, подсвеченный лампадкой, укоризненно глядит на лежанку с кучей мехов на ней и на полуобнаженное девичье плечико, выглянувшее из-под медвежьей шкуры, на нежное личико, на длинную, тонкую шею, на бьющуюся жилку под нежной кожей…
Человек на подоконнике замер, любуясь открывшейся перед ним картиной. Свету было мало – луна да лампадка, но воображение живо подрисовывало недостающие детали…
Человек осторожно спустился с подоконника, сделал шаг, другой…
Черный силуэт загородил окно. На лицо девушки упала тень. Тонкая нить, связывающая душу спящего и его тело, натянулась… Вздрогнули пышные ресницы…
– Это сон, – прошептала девушка. – Ты мне снишься…
– Нет, – покачал головой ночной гость. – Это я, Настасьюшка. Я попрощаться пришел.
Девушка вздрогнула, хотя человек говорил еле слышным шепотом. И окончательно проснулась.
Плечико нырнуло под шкуру. Девушка резво натянула на себя меха до подбородка и прижалась спиной к стене.
– Ты что, Никитка, ополоумел? – испуганно прошипела Настя. – А ну кто войдет? Мне ж от позору вовек не отмыться!
– Настасьюшка, ты только скажи… – взмолился Никита.
И осекся.
Взгляд Насти метался, как у затравленного зверька – то на Никиту, то на массивную дубовую дверь с незадвинутым засовом.
– Что сказать???
Девушка чуть не кричала. В лунном свете ее лицо казалось неестественно белым.
– Люб ли я тебе? – выдавил из себя Никита. Он уже жалел, что таким вот образом решил в последний раз повидаться с любимой.
Но первый испуг у девушки, похоже, прошел. Уступив место неприкрытой досаде.
– Никитка, ну что ты совно дитя малое – люб, не люб? Ночью в окно как тать[71] влез… А ну как батюшка войдет?
И тут Никита взорвался. Все, накопившееся в нем за эти дни, выплеснулось в полузадушенном крике.
– Батюшка твой тебя супротив воли за постылого выдать хочет!!!
Сейчас ему было наплевать на всех – на Настиного батюшку, на то, что народ скажет, на вече городское, которое, ежели чего, за такие дела не помилует. Какой тут батюшка, какое вече, когда с собственной жизнью сегодня днем загодя попрощался?
Настя чуть не плакала.
– А мне что делать? В Жиздре топиться? Как я против родительской воли пойду?
Никита склонил голову. Порыв прошел, оставив лишь горечь в опустевшей душе. На что надеялся? На чудо? Так не бывает на свете чудес, поди, не в сказке живем.
– И то правда, – тихо сказал Никита. – Но и мне без тебя не жизнь. Завтра на ярмарке кулачный бой будет…
Он замолчал. А чего говорить, зачем? Сказано все уже.
– И чего? – пискнула Настя. – Неужто…
Никита кивнул.
– Против брата?
– Он брат мне лишь по батьке, – глухо сказал Никита. – И половина крови у него гнилая, от той ведьмы, с которой батька на стороне знался и на которой женился опосля того, как мамка померла. Вот завтра я ту гнилую кровь с него-то и выпущу.
Испуганные глаза Насти блестели, готовые разразиться водопадом слез. Голос девушки дрожал, и неизвестно, чего было больше в этом голосе – страха за себя, за Никиту, за то, что сейчас вот-вот кто-то может войти, услышав голоса, либо за то, что будет завтра.
