– А ну! Руки! – произнес он тихо.
Крестоносец, сделавший было шаг вперед, взглянул на лицо старого дружинника и, вернувшись на прежнее место, послушно положил руки на балку. Его губы скривились в усмешке.
– Да и то правда. Вяжи. Только подумай сначала, сколько раз я мог свернуть тебе шею, пока ты спал.
Дед Евсей широко осклабился в ответ и достал из-за пазухи сыромятный ремень, припасенный на всякий случай.
– Дык куды б ты делся, родимый, из города, в котором на каждую сажень стены оружный воин поставлен? – ехидно осведомился он.
– Так зачем тогда меня вязать? – спросил крестоносец.
Дед Евсей не сразу нашелся чего ответить. Оттого насупился.
– Положено так, чтоб тать в порубе связанный сидел, – буркнул он. – Не мною заведено, не мне отменять.
Крестоносец хмыкнул, но не проронил ни слова, пока дед Евсей накрепко приматывал его запястья к деревянному брусу толщиной в полторы руки. Наконец нелегкая работа была закончена – поди достань, кабан-то ливонский под потолок вымахал. Крестоносец озабоченно подергал руками. Ремни оказались крепкими, только балка жалобно затрещала.
– Ты это… не балуй, – несколько нерешительно сказал дед. Целить в связанного из самострела было вроде как несолидно, но отчего-то толстая балка, на которой до этого висели многие лихие люди, больше не казалась деду Евсею надежной.
– Вот сейчас хорошо привязал, – удовлетворенно кивнул крестоносец и облизал пересохшие губы. – А теперь воды принеси. Или у вас помимо прочего еще и заведено пленников жаждой мучить?
– Ладно, – хмуро произнес дед. – Щас принесу. Но только ты это…
– Иди-иди, не буду, – устало произнес крестоносец. – Только арбалет свой не забудь. И теперь пореже в меня целься – как-никак, привязанный я. Спустишь тетиву ненароком, потом жалеть будешь.
Дед ничего не ответил, повернулся и вышел из поруба. Странный пленник – улыбается все время, будто и не суда ждет, а милости с неба. И медовуху Настена больно уж крепкую принесла – не иначе подмешала чего, ну да про то Бог ей судья, видать, понравился девке лихоимец.
Дед Евсей хмыкнул в бороду и покачал головой, направляясь к колодцу. Чего уж там, дело молодое, сам бывало в прежние годы чудил по-всякому, за девками ухлестывая. А тут вон оно какие времена настали – девки к парням сами не куда-нибудь, а в поруб бегают. Притом охрану спаивают, чтоб с милым переведаться.
«А милый-то – ушкуйник, – напомнил себе дед Евсей. – Лихоимец и душегуб, по которому петля плачет».
Но – странное дело. Дед Евсей дивился сам себе. А ведь правду сказал лихоимец с крестом на груди. Кабы теперь пришла нужда послать стрелу в развеселого рыцаря, послал бы не думая – но после бы точно сожалел. Бывают же на свете такие люди – вроде бы и враг, а убьешь – и как-то не по себе становится. Вроде как не врага, а человека жизни лишил…
* * *
Тревожная ночь опустилась на город.
Напряженное ожидание было почти осязаемым. Даже собаки примолкли и не лаяли, а лежали во дворах на брюхе, спрятав морды между лап, – лишь иная изредка поскуливала.
Люди тоже не спали. Кто вострил меч, доводя клинок до остроты немыслимой, впору волос резать; кто насаживал наконечник рогатины на древко; кто в который раз перебирал кольца дедовского колонтаря[91], пробуя на разрыв – не ослабли ли звенья, не подъела ли ржа.
Бабы рвали дареное купцами полотно на полосы – будет чем раны воям перевязать, доставали из погребов соленья да копченья, месили тесто, готовили снедь впрок – до готовки ли будет во время осады? И другой работы прибавилось – посадские везли в город припасы и гнали скотину, надеясь схоронить свое добро за крепкими стенами и схорониться самим. А разместить людей где-то ж надо. И скотине место найти. Мужики все заняты, к обороне готовятся. Вот и прибавилось бабам заботы.
Но были среди них и такие, что помимо женской работы находили время насаживать железные наконечники на тростниковые древки стрел, править оперение или же сплести запасную тетиву для мужнина лука. А иной раз – и для своего. В приграничном городе многие девки могли, согнув охотничий лук, метко послать стрелу в цель не хуже иного мужика.
В детинце не спали тем более…
Гридницу[92] освещали факелы, чадящие в руках дружинников.
Воевода оглядел свою свиту и кивком отправил молодцев за дверь. Не говоря ни слова, воины подчинились. Последний, выходя, воткнул факел в специальную скобу на стене.
Тэхэ, привязанный к широкой лавке, смотрел в темноту, в которой потерялся закопченный потолок, – света факела едва хватало на то, чтобы разогнать по углам ночные тени.
«Если убьют, туда, под потолок, полетит моя душа, – подумал Тэхэ. – Измажусь в урусской саже, приду к Сульдэ грязный, как козел, скажет он, мол, сдох на лавке, не в бою, заставит меня ползать за его войском конных богатуров, собирать навоз».
Тэхэ вдруг остро захотелось жить. Воевода присел на край соседней лавки.
– Ну что, сотник, поведай-ка мне, что твои соплеменники супротив града замыслили? – произнес он.
– Так он и расскажет, – хмыкнул Семен, снимая со стены факел и наклоняя его к босым ногам пленника. – Дозволь, Федор Савельевич?
– Нет, пятка не надо! – взвизгнул Тэхэ. – Все так скажу!
Воевода поморщился.
– Погоди, Семен Василич. В Орде, что ль, зверства успел нахвататься? Вишь, полонянин сам все рассказать желает…
– Жалаим, жалаим, – бойко закивал Тэхэ, насколько позволяли ремни, стягивающие грудь и руки.
Без скрипа, без шелеста отворилась дверь гридни, в нее скользнула было тень в просторном халате и тут же двинулась обратно. Однако воевода успел обернуться.
– Погоди, мил-человек, не уходи, – сказал он. – Сделай милость, послушай, что полоненный ордынец говорить станет. Ты их лучше нашего знаешь, может, чего услышишь, что мимо наших ушей пролетит.
Так же беззвучно Ли притворил дверь и замер в углу, слившись в своем темном ночном одеянии со стеной помещения.
Быстро, словно боясь куда опоздать, заговорил сотник, нещадно коверкая непривычные для языка слова:
– Бату-хан Непобедимого Субэдэ-богатура брать город послал, сам на отдых встал. Войско две луны быстро ходил, устал сильно, воевал много. А тумен Субэдэ-богатура давно не воевал, все его охранял. Хан сказал, пусть теперь его тумен воевать будет, пока войско стоять будет.
– Тумен – это сколь всего народу-то? – спросил воевода.
– Сто сотен воинов.
Воевода нахмурился.
«Сто сотен воинов, – пронеслось в голове. – Супротив четырех сотен моих дружинников, да еще десяти аль пянадцати сот мужиков с рогатинами да вилами…»
– А машины для осады есть ли у Субэдэ-богатура? – спросил он хмуро.
– Есть, но малый. Большие Бату-хан строить не разрешил, сказал, что град ваш нужно быстро взять, за два дня. Большая машина как раз столько времени строить надо.
– Быстро взять, говоришь, – хмыкнул воевода. – То посмотрим еще, кто кого быстро возьмет…
– Дозволь спросить, Федор Савельич? – высунулся вперед Семен, недвусмысленно покачивая факелом.
– Спроси, – кивнул воевода.
Семен хищно прищурился, поднося факел поближе к лицу пленного, словно желая рассмотреть его получше. Рядом со щекой Тэхэ на лавку с шипением упала капля смолы..
– А остатнее войско крепко ли охраняется?
Еще немного – и усы Тэхэ затрещали бы от жара, но сейчас в его глазах удивления было больше, чем
