хоть немного отодвинуть источник давящей боли, но степняк, скинув доспех, лишь оскалился щербатой пастью и надавил сильнее.
Двое кешиктенов, скакавших мимо, придержали коней и подъехали ближе, собираясь принять участие в потехе.
– Смотри не убей ее! – улыбаясь крикнул один из них.
– Ничего, – ответил щербатый. – Если сдохнет, даже лучше будет. Не люблю, когда они орут и дергаются.
Все трое рассмеялись. Их взгляды были прикованы к девушке, и потому они не сразу заметили, как немолодой священник шагнул к кресту…
Основание сломалось наискось и при падении с высоты достаточно глубоко вошло в землю. Но отец Серафим с легкостью выдернул из земли горящий крест, пронес несколько шагов и, занеся его, будто копье, ударил сверху вниз…
Удар был такой силы, что основание креста, широкое, словно лезвие боевого топора, развалило насильника надвое от плеча до пояса и снова ушло в землю. Кровь ордынца, попавшая на горящее дерево, зашипела – и тут же отвалилась, осыпавшись на землю черными пузырящимися хлопьями.
От удара, нанесенного наискось, колено степняка соскользнуло с живота девушки – и тут же на нее повалилась нижняя половина трупа. Она закричала снова, в ужасе оттолкнула окровавленный обрубок и поползла, плохо соображая, куда и зачем – все равно, лишь бы подальше от этого ужасного места…
Один из кешиктенов, и не вспомнив об оружии, одной рукой схватился за висящий на шее оберег, а другой дернул повод и замолотил пятками по бокам коня, спеша поскорее убраться подальше. Ведь каждому ясно, что через человека, способного совершить такое, действуют другие силы, которых обычное оружие может только разгневать, но никак не убить. Второй, менее суеверный ордынец, неуверенно потянул из колчана стрелу.
Отец Серафим хмуро взглянул на кешиктена, потом перевел взгляд на крест, на дело рук своих, на надорванный край залитого чужой кровью подола, мелькнувший за углом забора… Странно. Вроде б убил только что – а греха на душе не чувствовалось. Как не чувствовалось ни боли от ожогов, ни страха смерти, ни раскаяния после совершенного…
Отец Серафим повернулся и медленно направился к дверям церкви, из-за которых уже вырывались языки пламени.
Кешиктен так и не спустил стрелу. Он видел, как высокий человек в черной рясе распахнул двери храма и, шагнув в охваченный пламенем дверной проем, аккуратно закрыл за собой резную створу.
Спрятав лук и стрелу обратно в саадак, степной воин развернул коня и медленно поехал по улице. Почему-то после увиденного больше не хотелось лазить по домам в поисках тряпок и позавчерашнего черствого хлеба. От нечаянно пришедшей мысли об этом всадник скривился, словно его разум вдруг с размаху окунулся в выгребную яму.
– Великий Сульдэ! – прошептал кешиктен. – Прошу тебя – подари мне в мой последний час такую же силу духа, какую перед смертью дал этому человеку его урусский Бог…
Два полных саадака Васька сорвал с мертвых ордынцев. Конечно, стрелы были непривычно коротковаты, но ничего, сойдет. На пятьдесят шагов во всадника промахнется только пьяный али увечный.
У ярмарки дорога делала крутой поворот, за которым начинались заборы. Сюда ордынцы пока не добрались – поди, не все дома еще пограбили. А склады-то – вот они, за торговыми рядами.
– Тока вы сначала до них доберитесь, – зло ухмыльнулся Васька.
Ухватив ближайший переносной прилавок, он поднатужился и, протащив его несколько шагов, поставил как раз поперек дороги. За прилавком скоморох запалил костерок – не столько для сугрева, сколько для дела. Саадаки, полные стрел, Васька швырнул на прилавок. Шесть десятков стрел – это более чем достаточно. В умелых руках они совместно с хорошим луком серьезных дел натворить могут. А луки у кешиктенов были что надо!
– Еще б доспех справный…
Скоморох с сожалением огладил ладонью свою старенькую, местами битую байдану. Крупные, плоско раскованные кольца доспеха неплохо держали скользящие удары мечей и сабель, но от стрел – все равно, что в рубахе воевать вышел.
– Ничего, прорвемся, – сказал Васька. И огляделся.
Как-то так получилось, что, отступая, оказался он один у складов. Вроде вместе со всеми стрелял, потом рубился врукопашную, потом, бросив чекан, затупившийся об ордынские брони, снова стрелял, потом, когда кончились стрелы, бежал куда-то. В каком-то дворе дал ногой в известное место степняку, который волок ворох женской одежды, зарывшись в него до носа. После, добавив ордынцу кулаком в открывшийся плоский нос, прирезал мародера засапожником без жалости и снял с него саадак. Забрать оружие у убитого врага – в том нет бесчестья. Это не тряпки у мертвых девок воровать.
Второго степняка Васька подстрелил уже у ярмарочной площади почти в упор и больше от неожиданности, когда тот выскочил на него, держа в руках бьющуюся курицу. Васька рванул тетиву – и схлопотал ордынец снаряженную заранее стрелу из ордынского же лука, а освобожденная кура, квохтая как оглашенная, понеслась по направлению к городским складам.
Тут-то и пришла Ваське в голову мысль, что хорошо бы сыграть с Ордой последнюю шутку. Вот только времени в обрез…
Но оказалось, что воевода – пусть земля ему будет пухом – и здесь все предусмотрел заранее. Только вот тех, кто бы ту шутку с Ордой сыграл, никого в живых не осталось. Тогда рассмеялся Васька – и запалил за своим прилавком костерок. Кому ж последние шутки шутить, как не ярмарочному скомороху?
Угол забора, скрывавший улицу, был как раз шагах в пятидесяти, не более. И первый ордынец вылез из-за того угла как раз вовремя, словно по заказу. Вылез – и остановился, озираясь – мол, надо же, какую мы тут за важными делами благодать проглядели! Цельная ярмарка! А за ней – длиннющие амбары, обложенные от огня снизу доверху мокрыми холстами, мехами да сырыми невыделанными кожами.. А зерна-то поди в тех амбарах! А еды!!!
Ордынец сглотнул голодную слюну, уже предвкушая аромат урусского хлеба, но меж его приоткрытых губ ни пойми откуда ударило тяжелое, родив на миг во рту привкус железа и собственной крови, вслед за которым пришла боль, и почти сразу – небытие…
– Точно в пасть, – удовлетворенно кивнул Васька, защелкивая на тетиве ушко новой стрелы. – Эх, и былину-то спеть напоследок некому. А ведь сложилась-то – слово к слову.
Налетевший порыв ветра ворохнул соломенные волосы, выбившиеся из-под железного шишака.
– Думаешь, все ж спеть? – с сомнением спросил Васька у ветра.
Ветер на этот счет нисколько не сомневался, лишь ободряюще потрепал скомороха по вихрам.
– Ну ладно, уломал, – хмыкнул Васька. – Только б басурмане не помешали.
И начал, позвякивая ногтем о тетиву за неимением гуслей.
Неожиданно сильный, звучный голос величаво плыл над площадью. Был бы жив рыжебородый, глядишь, сказал бы, что таким голосом не погудки баять да не на ярмарке народ веселить, а в княжьих палатах на богатых пирах былины сказывать. Да только ничего уже не скажет борода…
Двое конников выскочили из-за угла одновременно и единовременно же вскинули луки – видать, увидев убитого сотоварища со стрелой во рту, сообразили, что к чему.
Первый выстрелить не успел – Васькина стрела вышибла его из седла.
Второму повезло больше. И прежде чем умереть, он успел увидеть, что его выстрел пропал не напрасно.
Васька стиснул зубы. Пройдя сквозь кольцо байданы, ордынская стрела воткнулась в бок. Застонало тело – захотелось скорчиться, обнять в ладонях нестерпимую боль и баюкать ее, утихомиривая, оберегая от лишнего движения. Но Васька справился с собой и, выпрямившись, вновь изготовил лук к стрельбе. Не время себя жалеть, когда два важных дела еще не сделаны.
Голос скомороха вновь зазвенел, набирая силу, доносясь, кажется, до самого неба.
