Агроном Тищенко локтем нащупал записную книжку в кармане гимнастерки и, усмехнувшись, подумал, что про себя он этого не скажет, что никому уж не передаст своего открытия. Но ему этого было не жаль. Пусть, решил он, это дело просто отложится на время. Придет летний вечер или ночь после войны. Другой агроном будет сидеть у раскрытого окна — яблоневый сад перед ним. Бабочки станут лететь на огонь, и та же мысль придет другому, что осенила его, Тищенко. Даже дочку Галю он не пожалел — знал, что она маленькая, трехлетняя, скоро забудет его. А вот жену ему было жалко и вообще всех женщин. Много он видел мертвых на полях, и понял, что мужчине, в сущности, не так уж трудно. Ну, ранили его, ну, в крайнем случае, убили. И все. А для многих женщин сколько она продлится, война.
Разуваев снова вынул фотографии из кармана, посмотрел на них и поглубже засунул обратно. Он считал себя связанным с девушкой и, хотя охотно показывал всем снимки, тотчас ревниво их отбирал. Ему казалось, что летчик не только передал ему память о своей подруге, но и завещал любить девушку, беречь ее. Разуваев был рад сейчас, что они с Колей Зайцевым тогда не пожалели сил, в твердом суглинке саперной лопаткой отрыли глубокую могилу, где летчику покойно лежать. Он надеялся, что, если его убьют. — хотя он в это совершенно не верил, — кто-нибудь тоже вынет из кармана гимнастерки фотографии девушки, подумает, что то была его, Разуваева, подруга, и возьмет снимки себе со всеми дальнейшими обязательствами.
А лейтенант Федоров был спокоен, как ни разу за последнюю неделю. Ему уже полегчало, когда майор одобрил его действия, потом он стал сомневаться, пойдут ли танки именно сюда — ему хотелось не только выполнить приказ, поступить правильно, но положить свою долю на весы войны. Танки пошли, и теперь оправдалась вся его подготовка к тому, чтоб стать военным. Еще две минуты было в запасе, он мог позволить себе вспомнить о постороннем. Ему вдруг представилось, что вот кончилась война, и он возвращается в Москву. Поезд идет по России, весна, березы вертятся и вертятся за раздернутыми дверями теплушек, а по всем полустанкам, по всем дорогам девчонки стоят и девушки и смотрят на бойцов чистыми своими глазами.
Спокойна была в эту минуту и Нина Соловьева. Отступление кончилось, Миша, первая любовь, рядом. На миг ей стыдно стало, и даже слезы на глаза навернулись, когда она вдруг поняла, как мало думала о матери все это последнее время. Но она тряхнула головой и, поражаясь своей мудрой, взрослой трезвости, сказала себе: «Но ведь дети живут не для родителей. И наверное, мама обрадовалась бы, узнав, что мне хорошо в этот час».
Мороз становился крепче, светом пробило туман, зачернели ближние леса, и открылись синие, дальние.
Все нарастал железный грохот танков, и Двадцать, приготовив оружие, ждали.
Токарев встречал выходящие полки у поросших лесом, окаймленных мелким кустарником холмов, что сжали дорогу, ведущую на Московское шоссе. В течение полутора часов он двигался непрерывно, протаптывая тропинки в снегу, наметил позиции для всех двенадцати орудий, надломил ветки, чтоб не сбиться потом. Он разыскал место, откуда когда-то брали щебенку для дорожного покрытия, и прикинул, что канавы, затянутые мелким ольховником, будут окопами с естественной маскировкой.
Черные фигурки показались у кромки леса как раз, когда первые орудийные выстрелы донеслись от городка. Там началось, а здесь кипела работа. Запыхавшиеся, тяжело дышащие бойцы занимали канавы. Орудийные расчеты определяли секторы обстрела, устанавливали пушки, несли снаряды.
Майор посмотрел на часы. Текли минуты, уже пятнадцать прошло с начала боя там, впереди.
И все не показывались, не показывались танки врага.
Утро 23 ноября 1941 года пришло в Европу. В Варшаве эсэсовцы гнали вереницу истощенных мужчин достраивать стену вокруг гетто. На линкоре «Тирпиц» испытывали поворотное устройство орудий главного калибра. Вышли на поиск подводные лодки, бородатые капитаны с фашистскими значками на свитерах смотрели в перископы. Комендант Бухенвальда рассматривал план расширения концлагеря — надо было приготовиться к приему новых тысяч, а может быть, и сотен тысяч узников. В Праге Гейдрих убрал в сейф секретнейший документ, где речь шла о переселении одних народов, сокращении числа других и полном уничтожении третьих. По всему Европейскому континенту штамповалось на заводах оружие для гитлеровских армий. Заложники ожидали казни, дипломаты в конференц-залах готовили договоры, соглашения, «учитывая интересы великой германской фашистской империи, которой существовать теперь тысячу лет». Военная машина рейха работала всеми колесами, и мир еще не знал, что уже на двадцать минут задержаны под Москвой взводом лейтенанта Федорова фашистские танки.
Много это или мало — двадцать минут?.. По всему полукольцу Московского фронта шли бои. Четверть часа в одном месте, три часа в другом, всего минута там, где раненый боец, поднявшись, швырнул гранату, — ничто не пропадало, все складывалось, чтоб влиться потом в вечное величие Победы.
Годы спешат. Давно уже убил себя трусливый фюрер, давно в Нюрнберге развеян по ветру прах его чванливых ближайших сподвижников.
Двадцать пять лет минуло с тех пор — целая четверть века. Заросли и осыпались противотанковые рвы, сровнялись, сгладились окопы.
Зимой братская могила светит красной звездочкой среди снегов, летом ее маленькая пирамида белеет в гуще зелени. Наверху в ближнем пионерском лагере трубят зорю, вдали пасется колхозное стадо, колосится пшеница. Под землей — темнота переплетенных корней, медленный ход червя, неслышный ток подземных вод. И они лежат там, может быть, кто-то из тех Двадцати, а может быть, и совсем другие. Бойцы спят и не проснутся. Все засыпано, зарыто, и порой кажется, будто страница Истории окончательно перевернута.
Но однажды ранней весной раздается вблизи рокот множества автомобильных моторов, тысячи людей окружают братскую могилу. Стрекочут киноаппараты, серьезны лица корреспондентов газет.
Лезвие лопаты осторожно прорезывает стебли прошлогодней травы, груда земли вырастает рядом с пирамидкой, и теплые руки живых бережно берутся за полуистлевшие кости. Гроб установлен на бронетранспортер, воинская часть берет «на караул», и начинается шествие к столице. А вокруг по тропинкам люди спешат к малым дорогам, по малым — к большим и сходятся у той, самой главной, по которой движется траурный кортеж. Опустели поля, опустели фермы и кабины тракторов. Длинными цепями, в молчанье обнажив головы, люди выстраиваются вдоль шоссе и смотрят.
Все ближе, ближе Москва, вот уже первые голубые высокие дома на заставе, вот уже московские мостовые. Ленинградское шоссе, Белорусский вокзал, улица Горького… Все лица, лица, лица — море людских лиц. Бывшие солдаты, командиры, санитарки и летчицы… Ордена, ордена, медали… Где воевал вот этот с палочкой, а где вот тот, что бережно поддерживает седеющую женщину с открытым, светлым взглядом?.. Трудятся репортеры радио и телевидения, в сложных устройствах ретрансляционных станций электроны мечутся с орбиты на орбиту, высоко несущиеся над планетой спутники передают происходящее на всю страну, на весь мир. Вступает мелодия траурного марша, слезами застлало глаза России; каждая женщина, которую ударила война, говорит себе: «Это он». И это действительно он, дорогая, твой сын, твой муж, твой брат, твой жених, наш боевой товарищ.
Застыли войска, опустились знамена, грохот орудийных залпов сотрясает воздух.
Маршалы поднимают Солдата на свои золоченые плечи, и медленно, предшествуемый Вечным огнем, он движется к кремлевской стене.
