— Не знаю… Все горит внутри…
— Желудок? У вас фестал есть? Или уголь активированный?
— Ниже…
— Печень? Тогда надо аллахол или но-шпу…
— Еще ниже. — Она раскрыла глаза и подмигнула ему. — Прямо так и пылает.
Он рассмеялся.
— Диагноз ясен. Это неизлечимо. Но есть средство, способное принести временное облегчение.
— Какое же?
— Суппозиторий доктора Баренцева. Глубинный массаж.
Он вздохнул и принялся расстегивать штаны. С раздвинутыми ногами она походила на лягушку, подготовленную к препарации…
— Теперь действительно пора… Нил раздавил окурок в пепельнице. Она обняла его сзади, прижавшись теплой грудью к его голой спине. Он вздрогнул.
— А то остался бы. Утром вместе бы в универ поехали. Трамваи все равно не ходят.
— Частника поймаю… Я бы с радостью, только дома беспокоиться будут…
— Понятно… Кофе на дорожку сварить? — Будь добра. Кстати, чья это мужественная образина на той фотографии?
— Где? А, это Саша Александров, мой жених. Старший лейтенант, учится в Военно-дипломатической академии. Заканчивает через два года.
— А сейчас вроде как наблюдает за нами и оценивает твои успехи?
— Не хами… Если хочешь знать, я люблю смотреть на его лицо, когда трахаюсь.
И она удалилась варить кофе, а Нил не спеша натянул штаны, вышел в гостиную, раскрыл стоящее у окна пианино, рассеянно нажал несколько клавиш.
— Сыграл бы что-нибудь, — крикнула из кухни Задонская.
— Изволь. — Он придвинул обитую кожей круглую табуретку, сел. — Прощальный романс.
— Сволочь ты, Баренцев, — восхищенно сказала Марина, разливая по чашечкам крепкий, ароматный кофе. — Другой бы на твоем месте спасибо сказал…
— А это и есть спасибо. Хочешь, я исполню этот номер на Дне филолога со специальным посвящением Марине Задонской, второй курс, сербохорватское отделение?
— Кхе-кхе… Пожалуй, тебе действительно пора…
Он не стал ловить частника, а двинулся пешком. Падал крупный теплый снег, обманчиво пахло весной, и с каждым шагом Нилу дышалось все свободнее… Чужие руки, обвивающие шею, чужие ногти, впивающиеся в спину, чужой тембр придыханий, трение чужих волос, жестких, будто проволока, несильный, но навязчивый запах разогретой женщины…
«Хочу под горячий душ и в койку…» — бормотал он, топая по свежему снегу…
За следующие три недели они обменялись едва ли двумя десятками слов, главным образом приветами при неизбежных встречах — учились все-таки на одном факультете, а то бы и вообще… И тем удивительнее было, когда Задонская на перемене подошла к нему, при всех взяла за руку и довольно громко спросила:
— Где встречаешь Новый год?
— Пока не знаю.
— Есть предложение. — Она отвела его в уголок и понизила голос: — Ты Лялю Александрову с французского знаешь?
— В общих чертах. Мы не представлены.
— Лялька приглашает нас к себе на дачу.
— Нас с тобой?
— Да… То есть, будем мы с Сашей…
— С каким еще Сашей?
— Ну, ты его знаешь… по фотографии.
— Замечательно, только при чем здесь я?
— Понимаешь, мы будем праздновать в узком кругу. Я, Саша и Ляля. Она давно хотела пригласить тебя, только стеснялась, а когда узнала, что мы знакомы, попросила меня…
— А она знает… меру нашего знакомства?
— Ну что ты, нет, конечно, она же Сашина родная сестра!.. Ты соглашайся, не пожалеешь. У них дача — ты таких и не видел, наверное.
— На уровне твоей квартиры?
— Ну что ты, круче! Ее папа знаешь кто?!
— Твой будущий свекор, полагаю.
— Да, и еще…
— От души поздравляю тебя!
— Так придешь?
— Подумаю.
Честно говоря, он сказал так, чтобы отвязаться. Не было у него желания оттягиваться в кругу детишек чиновничьей элиты, в обществе случайной постельной подруги, ее едва ли приятного жениха и знакомой только в лицо Ляли Александровой», более всего напоминавшей ему белобрысого окосевшего воробушка. Смешно даже и думать, что там он сумел бы хоть на мгновение, хоть чем-то заполнить черную дыру, пробитую в душе уходом… Нет, в такой тональности он это имя не произнесет даже про себя. Отрезанный ломоть… А Новый год будет встречать дома, у постели бабушки, будет читать ей Флобера или Библию, посмотрит с ней «Голубой огонек» и ляжет спать в половине второго. За день до этого купит на базаре маленькую, но пушистую елочку и положит под нее толстые шерстяные носки, чтобы у бабушки не так мерзли ноги…
Однако вышло совсем не так, как он планировал. Двадцать первого декабря у Александры Павловны случился повторный приступ, и «скорая» не успела… Отпевали бабушку в Спасо-Преображенском соборе, хоронили на Серафимовском. Явилось множество людей, большинство из которых было Нилу незнакомо, из речей и разговоров на кладбище, а потом и дома, на поминках, он узнал, каким, оказывается, добрым и чутким человеком была его бабушка, скольким замечательным музыкантам дала путевку в жизнь. Нил, нахохлившись, сидел в черном костюме среди цветов, сжимал в руке забытый поминальный пирожок и думал о том, что вот теперь-то он точно остался один, даже горшка не за кем вынести. Когда все ушли, он позвонил Марине и сказал: «Я буду».
