С его замкнутостью ей было даже спокойнее.
Принадлежал он целиком только ей. Дурные компании его не привлекали. Что еще надо одинокой матери? Но сейчас, когда подходил к концу выпускной класс, ему надо было как-то планировать свою дальнейшую жизнь. Она мечтала, чтобы он поступил на русское отделение филфака. С его-то начитанностью!
Но мальчик оказался невероятно упрям. Он говорил ей какие-то несусветные глупости! Несусветные! Он собирался идти в армию! А до армии никуда поступать не желал. А чего желал, так об этом и говорить смешно… Было у него несколько вариантов — либо отработать годик грузчиком. Это ее-то худосочному Женечке! Либо устроиться матросом на судно и отправиться в дальние моря. Ну, не матросом, так тем же грузчиком или младшим подметайлом. И что он себе такое удумал?
По поводу Женькиного пристрастия к книгам мама всплескивала руками чисто формально, потому что сама сделала его зависимым от пищи для ума. Всю жизнь она проработала библиотекарем. И вместо обеденного перерыва закрывалась в подвале с каким-нибудь редким изданием. И маленького голубоглазого Женьку притаскивала с собой на работу, и он рос среди книжной пыли. Оставить его было не с кем. Бабушка умерла, когда ему было два года, и он ее помнил смутно. Откуда он вообще взялся у Флоры, не знал никто. Некоторые доброжелатели утверждали, что не знает этого и сама Флора…
Если бы мама была дома, она, конечно, поинтересовалась бы тем, сделал ли он уроки. Хоть он и не любил, когда она его об этом спрашивала.
В последние несколько лет он все время старался оградить свою жизнь от чужого вмешательства невидимыми барьерами. И достиг в этом деле ощутимых успехов. А на ком еще тренироваться быть независимым, как не на единственном близком человеке, который всегда под рукой?
Но она, наверно, все равно подошла бы и заглянула к нему через плечо, чтобы ненавязчиво узнать, над чем сейчас чахнет ее сынок. Чтобы быть ему ближе. Потому что она прекрасно чувствовала, что с каждым днем теряет над ним контроль, что он, не останавливаясь ни на минуту, шагает и шагает вперед, и что ей уже его никогда не догнать. А казаться ему безмозглой курицей ей ужасно не хотелось. Хотелось быть мудрой матерью «не мальчика, но мужа», способной дать ценный совет. И, что греха таить, очень хотелось всегда быть для него важнее, чем любая другая женщина. И хоть никакой другой женщины она пока не наблюдала, но что-то чувствовала, а потому заранее его ревновала. И мысленно, вся в белом, с королевским превосходством хохотала той, другой женщине, в лицо.
Потенциальная свекровь в ней давно налилась восковой спелостью.
Но мама сегодня работала до десяти, до самого закрытия читальных залов Публички.
А значит, домой, на Ковенский переулок, придет не раньше половины одиннадцатого. Он любил эти вечера, когда ему никто не мешал. Вот только сегодня он немного переборщил со своей внутренней свободой.
Как же так… Ведь обещал себе только пролистать пожелтевшую от времени книгу с твердыми знаками по сотне на страницу. Только пролистать, чтобы потом накинуться с яростью на уроки и поставить в дневнике маленькие плюсики напротив каждого из предметов в завтрашнем расписании. Пусть плюсики обычно ставились им преждевременно, зато он хотя бы знал, о чем в учебнике идет речь. Позориться на уроках он не любил. Но и тщеславием не страдал. Поэтому учился весьма посредственно. Маскировался. Во всяком случае, сам считал, что причина его твердых трояков по всем предметам именно в маскировке. Что бисер перед свиньями метать? Тщеславием-то Женька, и вправду, не страдал, а вот гордыню грехом не считал исключительно по молодости лет.
Он последний раз глубоко затянулся сигаретой и стал тыкать окурок, как нагадившего котенка, мордой в пепельницу. Это была четвертая сигарета, выкуренная им за полчаса. Голова кружилась. А слепое, но щедро озвученное соседями кино только что подошло к финалу.
Женька встал на онемевшие то ли от сигарет, то ли от долгого сидения ноги. Потянулся и хрустнул длинным позвоночником. Открыл настежь форточку, в которую тут же ворвался холодный промозглый ветер, взял со стола пепельницу и вышел из комнаты. Коридор встретил его абсолютной темнотой и резким запахом тушеной капусты. Он наощупь добрался до выключателя, по дороге споткнувшись о высунувшую нос паркетину и чуть не рассыпав по полу все окурки. Интеллигентно чертыхнулся.
И пошел большими шагами по освещенному тусклой лампочкой коридору к центральному помойному ведру. Локальный мусор они с мамой собирали в большую жестяную банку прямо в комнате. С каждой мелочью на кухню не бегали. Но вот окурки — это не мелочь, если учесть, какой неприятный разговор они могли спровоцировать. Их следовало уничтожить бесследно. О его пагубной привычке мама пока что не догадывалась. Привычкой, правда, это еще не стало. Но зато, как у собаки Павлова, сигарета напрочь связалась в его сознании с переживаниями чувственного порядка.
Коридор на кухню был длинный, чтобы по дороге туда было время подумать, а действительно ли ты так уж хотел есть. И очень часто на этот вопрос Женька сам себе отвечал отрицательно, стоило только представить, что надо доползти до плиты. А о том, что хотелось попить чайку, как-то забывалось.
Вел коридор на кухню гигантской буквой Г.
Женька саркастически усмехнулся. На такую кухню только такой буквой и ходить.
Шесть плит стояли вдоль стены до самого окна. У одной из них, самой маленькой, всего на две конфорки, возилась со своей капустой объемная Анна Васильевна. Всегда в платочке и всегда в тускло- розовом халате с лиловыми застиранными цветами. Расцветку Анны Васильевны Женька знал с детства. Она никогда не менялась.
Он решил сделать вид, что не замечает ее.
Здоровались уже сегодня. Если поздороваться опять, ее тут же закоротит. А уходить, когда кто-то с ним разговаривает. Женя еще не умел.
Хотя считал, что пора научиться. Мужчина, которым он собирался стать в ближайшем будущем, должен был уметь ставить в разговоре точку по собственному усмотрению: честь имею!
Анна Васильевна громко и протяжно вздохнула. Забросила невод:
— Такие наши дела, милый мой…
Женя скрылся за дверью на черный ход. Здесь между дверями стояло ведро. Разделавшись с уликами, он на секунду подошел к окну. Была у него такая привычка…
— А ты все учишься, учишься. Молодец-то какой… А вот у меня Борька тоже такой был.
Горя с ним не знала. Я, бывало, подойду к нему и говорю: «Старайся, старайся». И по головке поглажу. А он мне: «Ад, мамулечка». Вот так и говорил. «Да, мамулечка».
Анна Васильевна смотрела на сковородку. Говорила вполголоса. Как будто репетировала роль.
Все повторяла с едва заметным различием в интонациях. Пробовала то так, то эдак. Про то, что сын ее Борька был хорошим мальчиком.
Только как-то верилось с трудом. Когда Борька приходил к ней, всех с кухни сдувало, такой матерой уголовщиной веяло от него за три версты. Он улыбался щербатым ртом, но улыбка говорила лишь о том, что нервы у него не в порядке и вся система может дать сбой в одну секунду. Улыбка сменялась какой-то истерией, рыданиями и битьем себя в грудь. Не так давно он вернулся после пятилетнего срока. К счастью, постоянно в квартире он не жил. Была у него какая-то женщина.
Когда же его посадили, Анна Васильевна как будто немного сдвинулась. Все время рассказывала соседям, каким Боренька был ласковым и как хорошо учился. Но что-то никто такого припомнить не мог. И Женька сделал над собой усилие и, решив компенсировать неучастие в беседе, вздохнул. Это был первый шаг к будущему решительному мужчине.
Кухня была длинная и темная. Окно выходило во двор и весьма неудачно — прямо на противоположную стену из красного кирпича. Но во всей громадной коммуналке место у окна на кухне было Женькиным самым любимым. Когда он был маленьким, он ужасно не любил один оставаться в комнате, когда мама уходила на кухню готовить обед. Он чувствовал, что она уходит очень далеко. И боялся, что если он хоть на минутку повернется к двери спиной, в нее тут же кто-нибудь бесшумно войдет. А главное это будет не мама… И поэтому всегда играл рядом с ней на кухонном подоконнике. Тут было нестрашно, и покойная тетя Дина угощала его горячими оладьями и называла его «ягодкой». Он притаскивал с собой из комнаты зеленых пластмассовых солдатиков и самозабвенно озвучивал их бои. Пока однажды не загляделся на стену перед окном, которая загораживала собой мир. Все оказалось наоборот. Через эту стену он увидел то, что полностью восполнило недостаток перспективы.
