розовым. – Зачем тебе разбивать?
– Кто ты?
– Не узнаёшь?
– Чей ты портрет? – уточнила Татьяна.
– Моей матери, – мрачно произнесла Ванда и отвернулась.
– Стало быть, я – твоя прабабка, – прошелестела красавица. – История не сохранила моего имени, потому что я свершила месть, которую сочли за примитивное убийство на почве помешательства. Но учти, пожалуйста, моя милочка, что отрезанные головы – это всего лишь символ. Посмотри на свой перстенек, и ты поймешь. Там – тоже отрезанная мужская голова. Что же до меня…
Я была актрисой, примой в оперетте, он – инженером-путейцем, состоятельным человеком и художником, музыкантом, поэтом. Знаешь, есть такие вдохновенные дилетанты, у которых все красиво, чистенько. Они весьма приятны. Он увлекся мною, поначалу всего лишь любопытствуя. Но я смогла развить это увлечение так, что он был готов для меня на все. Он был готов даже убить себя. Но к чему мне это? И мы заключили договоренность: он любит и подчиняется, не пытаясь домогаться меня, терпит мои увлечения, угождает моим любовникам, если таковые вдруг объявятся. Все так романтично, в точности как в одной прелестной книжке. Может быть, ты даже ее читала?
– «Вы научили меня понимать, что такое любовь, ваше радостное богослужение заставило меня позабыть о двух тысячелетиях», – оживилась Елена и погладила, будто живого зверька, воротник своей шубки.
– Да-да, то самое, – оживилась красавица прабабка. – Поначалу все было прекрасно, он писал мне такие удивительные письма! «Мой нежный палач! Я целую твою плеть, окропленную моею кровью…»
– «Да, я жестока! – произнесла Елена. – И разве я не имею права быть такой?»
– Да-да, то самое, – повторила прабабка. – Если честно, до крови дело не дошло, но пара ударов плетью по спине имела место быть. А кровь – это романтическое преувеличение, повод слагать стихи и посвящать их мне – «обворожительной мучительнице», «злому ангелу», «черному лебедю»… Он, помнится, сложил такую балладу – «Черный лебедь». Суть в том, что надо было изловить дикого черного лебедя и принести его в жертву языческой богине, ведающей плотскими страстями, чтобы она не оставила своими милостями. Лебедь был не без труда изловлен и погиб на жертвеннике, но богиня оказалась коварна: она страстями-то наделила, но не обещала, что они найдут столь же страстный ответ. И герой баллады так и маялся, разрываемый безответными чувствованиями, пока не разрушил изваяние богини. Он так усердствовал в разрушительном порыве, так размахивал своей тяжелой булавой, что обломки летели во все стороны, и один из острых обломков, вонзившись в шею, его упокоил. Когда этот несчастный умирал, истекая кровью, тень черного лебедя пронеслась над ним, будто его собственная душа…
Она задумалась на минуту, вся во власти воспоминаний, прижала пальцы к вискам, легкой и величавой поступью прогулялась по мягкому полу туда-сюда, вздохнула и продолжила:
– И моего поэта мучили страсти. Ах, самые примитивные, несмотря на все его художественные претензии.
Что ж… Мое счастье было совершенным, но кратковременным. Мой поэт не выдержал накала игры, все пытался разобраться в природе нашей взаимной, но неравноправной страсти и все испортил своими грубыми… грубыми изысканиями. Он превратился в варвара, в настоящего скота, а я не могла оставить его, ибо была так глупа, что стала его законной женой. Каждую ночь этот варвар, этот изверг начал изводить меня своими домогательствами. Я не устояла перед грубой силой, и в результате его домогательств появилась на свет Ванда. Но после его неприглядных действий я наглухо замкнула свои врата…
Она прошлась тонкими пальцами по застежке, распахнула платье и продемонстрировала строгое приспособление на шнуровках и ремешках, с короткими, но часто расположенными острыми шипами, плотно облегающее ее грудь и обводящее бедра, и продолжила:
– Собственно, когда они обнаружили вот это, – указала она на свой страшный корсет, – а также прочитав некоторые строки из нашей переписки, они и сочли меня помешанной… а вовсе не тогда, когда нашли его бездыханный труп с книжным ножом в шее. Ах, – вздохнула она, – месть местью, но, признаться по чести, я просто вынуждена была защищаться, когда он, обезумев от животных желаний и будучи не в силах сорвать с меня защитный доспех, как я называю это замечательное изделие, попытался поместить свой жезл не туда, куда предназначено природой. Он схватил меня за волосы и заламывал руки. Мне не понравилось такое обращение. Под рукою у меня оказался разрезальный нож. Вот и все.
– Вот и все, – подхватила Ванда. – Но меня она успела родить. Я была еще мала и первый год училась в пансионе, когда она убила. Наследство мое то ли конфисковали, то ли разворовали, а скорее всего, что бы она там ни говорила о законном браке, все ложь, и я была просто незаконной дочерью убийцы и не имела ни на что права. Какое там законное супружество! Содержанка была моя мамаша, содержанка из отъявленных жадных опереточных кошек, и весь сказ. И бросила бы своего «поэта», кабы не его денежки.
Мне разрешили оставить кое-какие семейные фотографии и носильные вещи. Я, правда, сумела припрятать среди белья и платья всякие ценные вещички, которые плохо лежали и так соблазнительно блестели. Многое потом продала за бесценок, многое у меня выманили или украли. Сохранилось мало. Скажем, та старая серебряная печатка – заяц с изумрудными глазками, которую ты видела на столе в кабинете. Это была его печатка, покойника.
Из пансиона я сразу была отправлена в сиротский дом. Довольно приличный, под патронажем какой не вспомню великой княгини. Учили там немногому и кое-как, но и в этом немногом я не блистала, если честно-то, разве что пристойно рукодельничала, всегда любила нитки-тряпки, бусинки, бисер, тесемочки- галуны. И не смей выбрасывать мое имущество! – погрозила она пальцем Татьяне. – Пусть лежит, есть не просит. Ленточки, пуговки… Это все из женской души.
Ванда улыбнулась скупо, как всегда, потом поджала губы, вспоминая, и завела снова:
– Так о чем же я? Ах да! Хотя в науках я не блистала, я была лучшей по гимнастике и в пятнадцать лет поступила в цирк. Просто сбежала из приюта и заявилась под шатер. В сером потертом платьице, в ситцевом платочке, завязанном на затылке, в разношенных башмаках, с сиротской самодельной сумкой из холстины. А в сумке – катушка с иголкой, уворованный ради путешествия у кухарки хлеб и колбасные обрезки, увязанные в тряпочку медные монетки, тоже наполовину ворованные (приютская жизнь, знаешь ли, такова – никакого благолепия), рубашка вроде этой твоей да мои сокровища, что еще остались, обернутые панталонами. Ха!
Да ты посмотри на меня! Смотри! Это мой первый костюм. Ух, я была в восторге от него! Я на все была готова, чтобы у меня был такой костюм! Обтягивающий фигурку, в блестках, с газовой юбочкой, открывающей ножки! И я получила этот костюм благодаря своим способностям, и ничему более. Я не отдавалась в цирковых конюшнях, как некоторые, чтобы получить право выйти на арену. Я танцевала легко, как бабочка, ловко-преловко кувыркалась и стала сопровождать, как и несколько других девочек,
Но очень скоро он подчинил меня себе гипнозом и магией! Он делал со мной все, что хотел. Щелкал пальцами и улыбался, глядя на меня, и вострил свои тараканьи усы. Иногда я просыпалась истомленная, без сил. Но не помнила, что происходило со мной. Я была послушной игрушкой в его руках, пока однажды не очнулась, набравшись сил в разлуке. И он сдался, сбежал, поняв, что не имеет больше власти надо мной. Он оставил мне наследство – хотел откупиться деньгами. Но все равно – смерть самцам-манипуляторам, скажу я! – воскликнула Ванда и взмахнула знакомой саблей, той самой, наградной, что обнаружила Татьяна на чердаке Вандиного дома.
– Где зеркало? – все твердила Татьяна. И зубы ее выбивали дробь, пальцы дрожали и теребили рукава рубахи.
– Что тебе сдалось это зеркало? – поморщилась Елена и запахнула шубку, словно ей было холодно. – Для гадания? Зажечь свечу и увидеть суженого? Ну так ты его видела, своего плясуна, в лучшем виде. Что ты от него еще хочешь? Получила уже, что могла. Разве нет? Запомни, девочка, и не казни себя:
