прозаическое, чтобы снова не унестись в навязанный ей сон. И сама она тоже никому не желает сниться.
– Мне снится или я снюсь, попробуй теперь разберись. Такая путаница. Но я не желаю, чтобы меня выворачивали наизнанку, – шепчет Татьяна и оглядывает окружающее ее пространство.
Что видит она? Гладкий, без рисунка, светлый ковер, белые обои стен, белые плафоны люстры, белая кровать – на ней россыпью фотографии. Елена в шубке, Ванда в костюме с блестками, репродукция картины из «передней», вырванная из какого-то журнала и закатанная в пластик.
«Конечно же, я разглядывала фотографии перед сном, потому и приснилось опять. Мама, бабка Ванда и эта ведьма в черно-золотом…» – уверяет саму себя Татьяна и снова скользит взглядом по комнате.
…Рама разбитого зеркала, белые занавеси, белая постель… Фотографии на постели и лица словно живые. «Нет уж, фотографии я больше смотреть не буду», – зарекается она, но взгляд ее снова и снова возвращается к черно-белым карточкам, снова и снова оживляет их.
Фотографии… Нет-нет, ни за что… Натюрморт с подсолнухами… Почему он такой яркий? Почему цветы сияют желтым, а фрукты – красным, зеленым, розовым, золотистым? Ведь ночь, и электричество она не включала. Помнится, только жидкий лунный свет просачивался сквозь занавеси и словно бы вздыхал бледной жемчужной волной, встречая светлые поверхности…
Неужели утро и она снова опаздывает на репетицию? Что-то пусто в голове, не хватало еще с недосыпу забыть роль. Этого она себе никогда не позволяла. Никогда и ни по какой причине. Даже заболев гриппом и при температуре в тридцать девять с лишним, она могла воспроизвести любой эпизод с любой реплики и даже задом наперед. Даже влюбившись до беспамятства, она не забывала роли. Или же она никогда до беспамятства не влюблялась? Интересный вопрос и еще одна причина усомниться в себе, в истинности своего существования и в правомерности кошмаров, вдруг накативших на нее штормовыми валами.
Скоро ли девятый вал? Что после него? Спасение? Или она захлебнется в коварных волнах забытья. Забвения.
– «Мы спасемся? – шепчет она слова из роли, уже почти готовая к лихорадке торопливых сборов. – Слух прошел, что был посланный от Олоферна…» Нет, правда, что ли, рассвело?
Она переводит взгляд на окно, желая и боясь убедиться в своем предположении. И что же видит она?
От окна и впрямь идет сияние, но это не солнечный свет. На фоне занавесей высится фигура в длинном одеянии. Голова опущена, руки сложены на груди. Вокруг фигуры – сияющий ореол.
– Можно было догадаться… – потерянно шепчет наша героиня. – Я, в общем-то, знаю, что заставила тебя страдать. Но сейчас…
– «Я полюбил, – перебивает ее Шубин-Олоферн словами из пьесы. – Я полюбил и не желаю думать ни о каких страданиях», – Он говорит без всякого выражения, легко и бездумно, будто бы первый раз читает с листа и роль его пока что оставляет равнодушным.
– Он не желает! – возмущена Татьяна. – Ты насмешничаешь, как всегда? Шут гороховый! Попрыгунчик! Уйди лучше и не мучай меня. Еще ничего не решено! Ничего не решено, понимаешь!!!
Последние ее слова находят отклик: за спиною звенят, словно смеются, осколки трюмо.
– Ничего не решено!!! – кричит она и умолкает, вспоминая. В голове ее звучат слова, которые она что ни день произносит со сцены: «Сколь тяжкий труд – любить и ненавидеть. Любить его, ненавидеть себя. Нет! Наоборот…»
– Ничего не решено, – повторяет она. – Ты помнишь, что говорила Юдифь? Нет, не та клоунесса с хирургическим ножиком из моего сна, а настоящая? Ты помнишь? «Пустой глоток любви и полный – ненависти. Нет! Наоборот… Полный глоток любви, а ненависть – пустопорожня. Сколь тяжкий труд – любить и ненавидеть. Любить его, ненавидеть себя. Нет! Наоборот… Такая путаница! На любви, должно быть, и впрямь клеймо проклятья. Глоток любви! Полная чаша любви! Напиток, вызывающий безумие…» Безумие!
– Браво, деточка, – произнесла прабабка и поднялась с кровати с бумажным шуршанием. – Браво! Но ты должна продолжить.
– Можно и попроще, не так красиво, – прошелестела Ванда и встала рядом со своей матерью, – а то сама запутаешься.
– Продолжай, дитя мое, – молвила Елена и уселась на краю постели, не забыв завернуться в шубку. Шубка тихонько поскрипывала, как глянцевая поверхность фотоснимка, если провести по ней пальцем. – Продолжай увереннее и не очень-то задумывайся над словами, которые произносишь. Слова могут тебе навредить, а он все равно не проникнется, да и незачем ему теперь.
Но героине нашей не нужны поощрения. Она читает монолог как молитву, дарующую спасение:
– «Я ненавижу тебя за то, что я не первая, не единственная на все времена твоя возлюбленная. И не последняя, скорее всего. Да нет, я уверена, что не последняя, – ты ведь предашь, как все вы, мужчины, предаете, продаете…Но в моей власти сделаться последней. И тем самым выжить».
Она вдруг вздрагивает и умолкает на полуслове – призрак у окна поднял голову, сияющий ореол пошел рябью, словно водная поверхность. Прозрачные глаза смотрят на нашу героиню.
– Решай уж побыстрее, – произносит он. – Давай-давай! Или туда, или сюда, дорогуша. Сколько мне болтаться у тебя на поводке? Ты не Юдифь, ты… ты препараторша какая-то – каждый раз, как встретимся, кусок сердца долой! А прочь бежать, Шубин, не смей – поводок держит! Избавь меня, будь так добра, от этих издевательств. Уж убей, что ли. Давай-давай! Что там в конце? «Иди, выпей со мной вина и обними Олоферна». Ну?..
– «Я выпью с тобой, – послушно продолжает Татьяна-Юдифь. – Я выпью с тобой и приду к тебе на ложе. Так, быть может, придет смерть. Смерти нужна или жизнь моя, или любовь. Если подарить ей свою любовь, она не заберет моей жизни. Что же мне делать?»
– Что же мне делать?! – кричит наша героиня и беспомощно оглядывается, ожидая подсказки. Но комната пуста, а по кровати разбросаны фотографии. – Где вы? – зовет она. – Ушли? Убрались, наконец, извергини? Вы предали и меня! У-у, проклятая порода! Проклятая порода! Убивающие любимых черной злобой, черной ревностью, черным эгоизмом!
В желании изорвать фотографии она делает шаг к кровати, но спотыкается и, не удержавшись на ногах, опускается на ковер. Перед нею корзина, прикрытая рогожкой. Весьма знакомая корзина. Откуда она взялась, спрашивается? Хотя вопрос излишен! Она отлично знает, кто способен на такие идиотские розыгрыши!
– Шубин! – позвала Татьяна. – Откуда здесь реквизит? Это ты, придурок, притащил в спальню грязную корзину? Эти твои шуточки! Посмотрим, как их оценит Водолеев! Он тебя со свету сживет! Он эту корзину самолично где-то добывал! Выкрадывал! Это концептуальная корзина, если ты не знал! Шубин, чтоб тебя! Что ты молчишь?
Но он не отвечает, его больше нет, исчез так же незаметно, как и появился, даже сияния не осталось, а натюрморт на столике, только что дразнивший яркими красками, померк.
– Шубин… Неужели они правы? И ты предал меня? Предал, когда мог бы спасти? И себя и меня? И это – твоя любовь?!
Ах, как все понятно стало ей вдруг! Наконец узнала она, какое решение приняла. И не зря здесь появилась эта корзина. «Концептуальная», по выражению режиссера. О, как страшно и одиноко сделалось нашей героине!
– Любимый, – зарыдала она, припав к корзине, где, она была уверена, покоилось самое страшное на свете, покоилось то, что осталось от ее непутевой любви, – я так запуталась! Я заблудилась сама в себе. Прости меня, прости меня, любимый… Прости за то, что не умела прощать…
И тут вдруг странная вещь произошла: в корзине что-то вздохнуло, тяжело заворочалось, напугав нашу героиню до полусмерти. Она вскрикнула и закрыла лицо руками в ожидании очередного, самого жуткого кошмара, данного ей в наказание за страшное решение, в котором она не отдавала себе отчета.
– Не надо! – закричала она в панике. – Только не это! Не возвращайся, если ушел! Иначе все зря!
Недоуменное «мау-у!» было ей ответом.
