– Мау-у! – заорал мой проказник, который всегда чересчур тяготел к женскому полу, а потому и перебрался временно под бочок к Татьяне Федоровне. И теперь горько раскаивался в своей ошибке.
…Рыданиями будить котов большой грех, я вас уверяю. Нервная система у них весьма тонкая. Если устраивать истерику над спящим котом, легко можно довести его до припадка. Ну, пусть не до припадка, однако серьезный стресс бедняге обеспечен. И в этом случае я не стану осуждать его за уворованную прямо из тарелки котлету или ломтик ветчинки.
– Мау-у! – взвыл разбойничьим басом потревоженный кот, который до этого момента мирно спал в корзинке.
– Ай! – громко воскликнула наша героиня. – Опять этот кот! Как тебя там… Аристофан!
– Мрр-мау-у! – заорал кот. Возмущению его не было предела.
Он выпрыгнул из корзины, случайно задев когтями нежную кожу на руке Татьяны Федоровны, и, с перепугу повесив хвост, почесал подальше от непонятных страстей, сопряженных с рыданиями.
– …!!! – высказалась наша героиня, растирая руку.
– …!!! – высказалась Татьяна, просыпаясь.
Она судорожно вздохнула, соскочила с постели.
Комнату сквозь светлые занавеси заливало благостное утреннее солнце. Веселые тени плясали на подушке. Солнечные зайчики дрожали на стене. Их отбрасывало трюмо, с которого сползла кисея.
– Вот как? – изумилась она, глядя на зеркало. С подзеркальной полки ей, довольная собою, улыбалась Елена из фотографической рамочки, подмигивала цирковая Ванда из старого бархатного альбома с прорезанными полукругом картонными уголками и снисходительно и томно кивала закатанная в помятый пластик прабабка. – И… ничего такого? И зеркала мы не били? – спросила Татьяна.
Молчаливые ужимки были ей ответом.
– Даже не верится! Так-так! – огляделась она и вспомнила: – Здесь была корзина…
Но корзины не нашлось. Исчезла, испарилась, растаяла как сон, как утренний туман.
– И кот…
Но и кота не обнаружилось, так же как никаких намеков на его присутствие – ни клочка линяющей шерсти, ни подозрительного запаха.
– Вообще-то, так уже было, – рассуждала Татьяна, – вроде бы проснешься, а тут тебе новый сюрприз, здрасте пожалуйста… Так что не расслабляйся, дорогая. Как пить дать скоро еще кино посмотрим. Только, может, не триллер на этот раз, а…
Тут она, не успев обдумать свой заказ, услышала громкий посвист, доносившийся с улицы.
– Птички, – констатировала она. – Ох уж эти птички. Голова и так идет кругом, без всяких птичек. Смена часовых поясов. Я опять опоздаю, Водолеев отстранит меня от главной роли и заставит играть змею, которую убили на пути к лагерю Олоферна. «Примета из дурных!» Просто наказанье!
Свист за окном не прекращался, а, наоборот, набирал силу, становился требовательным и – призывным.
– Птички, – сказала Татьяна и, раздвинув занавеси, выглянула в окно. – То есть одна птичка.
У калитки стоял Даниил Шубин и высвистывал ее в четыре пальца. Солнце светило ему в спину, и вокруг него сиял ореол. В светлых джинсах и белой футболке он выглядел привлекательнее некуда.
– Что еще за художественный свист с утра пораньше?! Как тебя только в милицию не забрали?! – крикнула в окно Татьяна и, как была – в рубашке, скатилась по лестнице и выбежала на каменную дорожку, обсаженную примулами. Цветы под солнцем сверкали росой.
Татьяна подбежала к калитке и распахнула ее.
– Ну ты и спать, красавица! – возмутился Шубин. – Полчаса тебя высвистываю, надорвался уже. Что это ты на себя напялила? Ну и рукава! Смирительная рубашка, да и только.
– Не твое дело, – буркнула Татьяна. – Ты вообще не имеешь права голоса. Я тебя убила, и нечего являться ни свет ни заря. И ночью, говорю наперед, тем более. Мало мне кошмаров.
– Сама ты кошмар сплошной, – ухмыльнулся Шубин. – Эй-эй! Как это убила? – поднял он вдруг брови.
– Сам знаешь, – прошипела Татьяна, но глаз от него не могла отвести, любовалась и в душе содрогалась от мысли, что он сейчас неминуемо исчезнет и больше уж не вернется.
– Ах, в этом смысле убила! – догадался он. – А… А зачем? Может, объяснишь, наконец? Я ведь… повинился.
– Чтобы ты мне не изменил! В очередной раз!
– Я, кажется, не собирался… Пока. Я уже убедился, что головы мне не сносить, если я… ммм… увлекусь кем-то другим.
– Нет, я все-таки сплю! – завопила Татьяна. – И начинается очередной кошмар! Кем-то другим он увлечется! Явился тут!..
– Юдифь, проснись! – обнял он Татьяну, и она не сопротивлялась, приникла к нему, уткнулась в шею.
– Что за сон Господь послал! Я узнаю это дыхание, эти губы, лицо. И волосы те же на ощупь, и гладкая молодая кожа. Душистый шелк бороды, брови широкой дугой. Какой глубокий взгляд! Нет, он не глубок, не темен – он насмешлив.
– Так-то лучше, – сказал Шубин и поцеловал ее.
– Что за сон! – заворковала Татьяна на его груди. – Пусть он был бы вечен!
– Не такой уж и сон, – уверил ее Шубин. – И не так уж мне нравится, что меня принимают за сновидение, Юдифь. Очнись! Разве сновидения пышут любовным жаром? Они не теплы, не холодны, не плотны на ощупь…
– У них в бороде… – подсказала Татьяна. – Опять ты не знаешь текста? Лентяй несчастный!
– Ничего подобного! – возмутился он. – Все я знаю! Не перебивай…Не плотны на ощупь. У них в бороде не нащупаешь шариков с благовониями, которые возбуждают женщин к страсти. Ну-ка вдохни!
– А-ах! – вдохнула Татьяна. – Опять этот твой «Легионер»! Сколько раз просила сменить парфюм! Я завожусь когда не надо!
– Вот-вот! – восторжествовал Шубин, но тут же шутовски возмутился: – Что за отсебятина, Дунаева! Что ты себе позволяешь? За кого ты себя принимаешь! За Фаину Раневскую?!
– А ты – даже не Водолеев!
– Это так плохо?
– Не очень… И борода щекочет мне шею… Но ты же умер!
– Снова-здорово!
– Я снесла тебе голову! – настаивала Татьяна.
– Моя голова при мне!
– Нет! Она…
– На шесте над воротами Бетулии, что ли?
– Не знаю, – подняла она безумный взгляд на Шубина. – Возможно, что и на шесте… Или в корзинке… Нет, в корзинке был этот чертов кот… Не мог же он сожрать твою голову? Она же гипсовая…
– Юдифь! Татьяна! Ты бредишь, сокровище мое! – уговаривал Шубин, и некоторый испуг слышался в его голосе. – Вот она, моя голова! Убедись, пожалуйста! И просыпайся наконец!
– Я снесла тебе голову… – в ужасе шепчет Татьяна.
– Ну и сны тебе снятся, Юдифь! – несколько натужно рассмеялся Шубин, обнимая ее, но тут же посерьезнел. – Вообще-то, мать, я давно замечаю, что ты на грани нервного срыва. Так ты скоро в психушку загремишь. В общем-то, надо слоном быть, чтобы у Водолеева играть Юдифь и не рехнуться. А ты не слон. Бери-ка отпуск недельки на две. Ничего за эти две недели не изменится. Здесь у моря все расслабятся, разбредутся. Репетиции пойдут ни шатко ни валко. Ты сама это прекрасно знаешь. И… я тут подумал: давай уедем вместе.
– Олоферн… – прижалась к нему Татьяна. – Ты как живой…
– Я живой, а ты все еще грезишь, – подыграл он. – Ты помнишь хотя бы, что было дело, ты согласилась стать моей женой? Не очень внятно, но согласилась? А, Татьяна?
– Я… этого хотела, – призналась она.
