комплектом лабораторного оборудования. Он был очень хорош для высадки на планеты с бешеными атмосферами, обладал огромным запасом хода, был прочен, надёжен и на девяносто пять процентов состоял из энергетических ёмкостей. Разумеется, на корабле был жилой отсек из пяти крошечных кают, крошечной кают–кампании, миниатюрного камбуза и вместительной рубки, сплошь заставленной пультами приборов управления и контроля. Был на корабле и грузовой отсек — довольно обширное помещение с голыми стенами и низким потолком, лишённое принудительного кондиционирования, пригодное (в самом крайнем случае) для устройства походной лаборатории. Нормально «Тариэль–Второй» принимал на борт до десяти человек, считая с экипажем.
Детей грузили через оба люка: младших — через пассажирский, старших — через грузовой. Возле люков толпились люди, и их было гораздо больше, чем ожидал Горбовский. С первого же взгляда было видно, что здесь не только воспитатели и родители. Поодаль громоздились ящики с нерозданными ульмотронами и с оборудованием для Следопытов Лаланды. Взрослые были молчаливы, но у корабля стоял непривычный шум: писк, смех, тонкоголосое нестройное пение — тот гомон, который во все времена был так характерен для интернатов, детских площадок и амбулаторий. Знакомых лиц видно не было, только в стороне Горбовский узнал Алю Постышеву. Да и она была совсем другая — поникшая и грустная, одетая очень изящно и аккуратно. Она сидела на пустом ящике, положив руки на колени, и смотрела на корабль. Она ждала.
Горбовский вылез из птерокара и направился к звездолёту. Когда он проходил мимо Али, она жалостно улыбнулась ему и сказала: «А я Марка жду». «Да–да, он скоро выйдет», — ласково сказал Горбовский и пошёл дальше. Но его сразу остановили, и он понял, что добраться до люка будет не так просто.
Крупный бородатый человек в панаме преградил ему дорогу.
— Товарищ Горбовский, — сказал он. — Я вас прошу, возьмите.
Он протянул Горбовскому длинный тяжёлый свёрток.
— Что это? — спросил Горбовский.
— Моя последняя картина. Я Иоганн Сурд.
— Иоганн Сурд, — повторил Горбовский. — Я не знал, что вы здесь.
— Возьмите. Она весит совсем немного. Это лучшее, что я сделал в жизни. Я привозил её сюда на выставку. Это «Ветер»…
У Горбовского всё сжалось внутри.
— Давайте, — сказал он и бережно принял свёрток.
Сурд поклонился.
— Спасибо, Горбовский, — сказал он и исчез в толпе.
Кто–то крепко и больно схватил Горбовского за руку. Он обернулся и увидел молоденькую женщину. У неё дрожали губы и лицо было мокрое от слёз.
— Вы капитан? — спросила она надорванным голосом.
— Да, да. Я капитан.
Она ещё больнее стиснула его руку.
— Там мой мальчик… На корабле… — губы начали кривиться. — Я боюсь…
Горбовский сделал удивлённое лицо.
— Но чего же? Там он в полной безопасности.
— Вы уверены? Вы обещаете мне?…
— Он там в полной безопасности, — повторил Горбовский решительно. — Это очень хороший корабль!
— Столько детей, — сказала она, всхлипывая. — Столько детей!…
Она отпустила его руку и отвернулась. Горбовский, потоптавшись в нерешительности, пошёл дальше, загораживая руками и боками шедевр Сурда, но его тут же схватили с обеих сторон под локти.
— Это весит всего три кило, — сказал бледный угловатый мужчина. — Я никогда никого ни о чём не просил…
— Вижу, — согласился Горбовский. Это действительно было заметно.
— Здесь отчёт о наблюдениях Волны за десять лет. Шесть миллионов фотокопий.
— Это очень важно! — подтвердил второй человек, державший Горбовского за левый локоть. У него были толстые, добрые губы, небритые щёки и маленькие умоляющие глазки. — Понимаете, это Маляев… — он указал пальцем на первого. — Вы непременно должны взять эту папку…
— Помолчите, Патрик, — сказал Маляев. — Леонид Андреевич, поймите… Чтобы это больше не повторилось… Чтобы больше никогда, — он задохнулся, — чтобы больше никто и никогда не ставил перед нами этот позорный выбор…
— Несите за мной, — сказал Горбовский. — У меня заняты руки.
Они отпустили его, и он сделал шаг вперёд, но ударился коленом о большой, закутанный в брезент предмет, который с явным трудом держали на весу двое юношей в одинаковых синих беретах.
— Может, возьмёте? — пропыхтел один.
— Если можно… — сказал другой.
— Мы два года её строили…
— Пожалуйста.
Горбовский покачал головой и стал их осторожно обходить.
— Леонид Андреевич, — жалобно сказал первый. — Мы вас умоляем.
Горбовский снова покачал головой.
— Не унижайся, — сказал второй сердито. Он вдруг отпустил свой угол, и закутанный предмет с треском ударился о землю. — Ну что ты держишь?
Он с неожиданной яростью пнул свой аппарат ногой и, сильно прихрамывая, пошёл прочь.
— Володька! — крикнул первый с тревогой ему вслед. — Не сходи с ума!
Горбовский отвернулся.
— Скульпторам, конечно, надеяться не на что, — сказал над его ухом вкрадчивый голос.
Горбовский только помотал головой: говорить он не мог. За его спиной, наступая ему на пятки, хрипло дышал Маляев.
Ещё группа каких–то людей с рулонами, свёртками и пакетами в руках разом стронулась с места и пошла рядом.
— Может быть, имеет смысл сделать так… — нервно и отрывисто заговорил один из них. — Может быть, всё… Сложить всё у грузового люка… Мы понимаем, что шансов мало… Но вдруг всё–таки останутся места… В конце концов это не люди, это вещи… Рассовать их где–нибудь… как–нибудь…
— Да… да… — сказал Горбовский. — Я вас прошу, займитесь этим. — Он приостановился и переложил шедевр на другое плечо. — Сообщите об этом всем. Пусть сложат у грузового люка. Шагах в десяти и в стороне. Хорошо?
В толпе произошло движение, стало не так тесно. Люди с рулонами и свёртками начали расходиться, и Горбовский выбрался, наконец, на свободное пространство возле пассажирского люка, где малыши, выстроенные парами, ждали очереди попасть в руки Перси Диксона.
Карапузы в разноцветных курточках, штанишках и шапочках пребывали в состоянии радостного возбуждения, вызванного перспективой всамделишного звёздного перелёта. Они были очень заняты друг другом и голубоватой громадой корабля и одаривали толпившихся вокруг родителей разве что рассеянными взглядами. Им было не до родителей. В круглом отверстии люка стоял Перси Диксон, облачённый в стариннейшую, давно забытую парадную форму звездолётчика, тяжёлую и душную, с наспех посеребрёнными пуговицами, со значками и ослепительными позументами. Пот градом катился по его волосатому лицу, и время от времени он взрёвывал морским голосом: «По бим–бом–брамселям! По местам стоять, с якоря сниматься!» Это было очень весело, и восторженные мальки не спускали с него заворожённых глаз. Тут же были двое воспитателей: мужчина держал в руке списки, а женщина очень весело пела с ребятишками песенку о храбром носороге. Ребятишки, не отрывая глаз от Диксона, подпевали с большим азартом, и каждый тянул своё.
Горбовский подумал, что если вот так стоять спиной к толпе, то можно подумать, будто действительно добрый дядя Перси организовал для дошкольников весёлый облёт Радуги на настоящем звездолёте. Но тут Диксон поднял на руки очередного малыша и, обернувшись, передал его кому–то в тамбуре, и тогда за спиной Горбовского женский голос истерически закричал: «Толик мой! Толик…» И Горбовский оглянулся и увидел бледное лицо Маляева, и напряжённые лица отцов, и лица матерей, улыбающиеся жалкими, кривыми улыбками, и слёзы на глазах, и закушенные губы, и отчаяние, и бьющуюся в истерике женщину, которую поспешно уводил, обняв за плечи, человек в комбинезоне, испачканном землёй. И кто–то отвернулся, и кто–то согнулся и торопливо побрёл прочь, натыкаясь на встречных, а кто–то просто лёг на бетон и стиснул голову руками.
Горбовский увидел Женю Вязаницыну, пополневшую и похорошевшую, с огромными сухими глазами и решительно сжатым ртом. Она держала за руку толстого спокойного мальчика в красных штанишках. Мальчик жевал яблоко и во все глаза глядел на блестящего Перси Диксона.
— Здравствуй, Леонид, — сказала она.
— Здравствуй, Женечка, — сказал Горбовский.
Маляев и Патрик отошли в сторону.
— Какой ты худой, — сказала она. — Всё такой же худой. И даже ещё больше высох.
— А ты похорошела.
— Я не очень отрываю тебя?
— Да нет, всё идёт, как должно идти. Мне только нужно осмотреть корабль. Я очень боюсь, что у нас всё–таки не хватит места.
— Очень плохо одной. Матвей занят, занят, занят… Иногда мне кажется, что ему абсолютно всё равно.
— Ему очень не всё равно, — сказал Горбовский. — Я разговаривал с ним. Я знаю: ему очень не всё равно… Но он ничего не может сделать. Все дети на Радуге — это его дети. Он не может иначе.
Она слабо махнула свободной рукой.
— Я не знаю, что делать с Алёшкой, — сказала она. — Он у нас совсем домашний. Он даже в детском саду никогда не был.
— Он привыкнет. Дети очень быстро ко всему привыкают, Женечка. И ты не бойся: ему будет хорошо.
— Я даже не знаю, к кому обратиться.
— Все воспитатели хороши. Ты же знаешь это. Все одинаковы. Алёшке будет хорошо.
— Ты меня не понимаешь. Ведь его даже нет ни в каких списках.
