— Постой… — пробормотал он. — Как же это так?… Почему ты здесь? А как же корабль?
— Там Пишта, — сказал Горбовский.
Глаза Матвея остановились.
— Вот она, — прошептал он.
Горбовский обернулся. Над горизонтом ослепительно сияла блестящая ровная полоса.
10
На окраине Столицы Горбовский попросил остановиться. Диксон затормозил и выжидательно посмотрел на него.
— Я пойду пешком, — сказал Горбовский.
Он вылез. Сейчас же вслед за ним вылез Марк и, протянув руку, помог выйти Але Постышевой. Всю дорогу от космодрома эта пара молчала на заднем сиденье. Они крепко, по–детски, держались за руки, и Аля, закрыв глаза, прижималась лицом к плечу Марка.
— Пойдёмте с нами, Перси, — сказал Горбовский. — Будем собирать цветочки, и уже не жарко. И это очень полезно для вашего сердца.
Диксон покачал косматой головой.
— Нет, Леонид, — сказал он. — Давайте лучше попрощаемся. Я поеду.
Солнце висело над самым горизонтом. Было прохладно. Солнце светило словно в коридор с чёрными стенами: обе Волны — северная и южная — уже высоко поднялись над горизонтом.
— Вот по этому коридору, — сказал Диксон. — Куда глаза глядят. Прощайте, Леонид, прощай, Марк. И ты, девочка, прощай. Идите… Но сначала я попытаюсь последний раз предугадать ваши поступки. Сейчас это особенно просто.
— Да, это просто, — сказал Марк. — Прощайте, Перси. Пошли, малыш.
Коротко улыбнувшись, он взглянул на Горбовского, обнял Алю за плечи, и они пошли в степь. Горбовский и Диксон смотрели им вслед.
— Немножко поздно, — сказал Диксон.
— Да, — согласился Горбовский. — И всё–таки я завидую.
— Вы любите завидовать. Вы всегда так аппетитно завидуете, Леонид. Я вот тоже завидую. Завидую, что кто–то будет думать о нём в его последние минуты, а обо мне… да и о вас тоже, Леонид, никто.
— Хотите, я буду думать о вас? — спросил серьёзно Горбовский.
— Нет, не стоит. — Диксон, прищурясь, посмотрел на низкое солнце. — Да, — сказал он. — На этот раз нам, кажется, не выбраться. Прощайте, Леонид!
Он кивнул и уехал, а Горбовский неспешно зашагал по шоссе рядом с другими людьми, так же неторопливо бредущими в город. Ему было очень легко и покойно впервые за этот сумбурный, напряжённый и страшный день. Больше не надо было ни о ком заботиться, не надо было принимать решений, все вокруг были самостоятельны, и он тоже стал совершенно самостоятельным. Таким самостоятельным он ещё не был никогда в жизни.
Вечер был красив, и если бы не чёрные стены справа и слева, медленно растущие в синее небо, он был бы просто прекрасен: тихий, прозрачный, в меру прохладный, пронизанный косыми розовыми лучами солнца. Людей на шоссе оставалось все меньше; многие ушли в степь, как Валькенштейн с Алей, другие остались прямо у обочин.
В городе вдоль главной улицы многоцветными пятнами красовались картины, выставленные художниками в последний раз, — у деревьев, у стен домов, на волноводах поперёк дороги, на столбах энергопередач. Перед картинами стояли люди, вспоминали, тихо радовались, кто–то — неугомонный — затеял спор, а миловидная худенькая женщина горько плакала, повторяя громко: «Обидно… Как обидно!» Горбовский подумал, что где–то видел её, но так и не мог вспомнить — где.
Слышалась незнакомая музыка: в открытом кафе рядом со зданием Совета маленький, хилый человек с необычайной страстью и темпераментом играл на концертной хориоле, и люди за столиками слушали его, не шевелясь; и ещё много людей сидели и слушали на ступеньках и прямо на газонах перед кафе, а к хориоле был прислонён большой лист картона, на котором кривоватыми буквами было написано: «Далёкая Радуга». Песня. Не оконч.».
Вокруг шахты было много народу, и все были заняты. Матово поблёскивал огромный, ещё недостроенный купол входного кессона. Из здания театра тянулась цепочка нуль–физиков, тащивших папки, свёртки, груды коробок. Горбовский сразу подумал о папке, которую ему передал Маляев. Он попытался вспомнить, куда дел её. Кажется, оставил в рубке. Или в тамбуре? Не надо вспоминать. Неважно. Следует быть совершенно беззаботным. Странно, неужели физики ещё надеются? Правда, всегда можно надеяться на чудо. Но забавно, что на чудо теперь надеются самые скептические и логические люди планеты.
У стены Совета, возле подъезда сидел, вытянув ноги, человек в изодранном пилотском комбинезоне, слепой, с забинтованным лицом. На коленях у него лежало блестящее никелированное банджо. Запрокинув голову, слепой слушал песню «Далёкая Радуга».
Из–за купола появился лжештурман Ганс с огромным тюком на плече. Увидев Горбовского, он заулыбался и сказал на ходу: «А, капитан! Как ваши ульмотроны? Достали? А мы вот архивы хороним. Очень утомительно. День какой–то сумасшедший…» Кажется, это был единственный человек на Радуге, который так и не узнал, что Горбовский настоящий капитан «Тариэля».
Из окна Совета Горбовского окликнул Матвей.
— «Тариэль» уже на орбите! — крикнул он. — Сейчас прощались. Там всё в порядке.
— Спускайся, — предложил Горбовский. — Пойдём вместе.
Матвей покачал головой.
— Нет, дружище, — сказал он. — У меня масса дел, а времени мало… — Он помолчал, затем добавил растерянно: — Женя нашлась, ты знаешь где?
— Догадываюсь, — сказал Горбовский.
— Зачем ты это сделал? — сказал Матвей.
— Честное слово, я ничего не делал, — сказал Горбовский.
Матвей укоризненно покачал головой и скрылся в глубине комнаты, а Горбовский пошёл дальше.
Он вышел на берег моря, на прекрасный жёлтый пляж с пёстрыми тентами и удобными шезлонгами, с катерами и лодками, выстроившимися у невысокого причала. Он опустился в один из шезлонгов, с удовольствием вытянул ноги, сложил руки на животе и стал смотреть на запад, на багровое закатное солнце. Слева и справа нависали бархатно–чёрные стены, он старался не замечать их.
Сейчас я должен был бы стартовать к Лаланде, думал он сквозь дремоту. Мы сидели бы втроём в рубке, и я рассказывал бы им, какая славная планета Радуга, и как я исколесил её всю за день. Перси Диксон помалкивал бы, накручивая бороду на пальцы, а Марк бы брюзжал, что старо, скучно и везде одинаково. А завтра в это время мы бы вышли из деритринитации…
Мимо него прошла, опустив голову, та прекрасная девушка с сединой в золотых волосах, которая так вовремя прервала его неприятный разговор со Скляровым на космодроме. Она шла по самой кромке воды, и лицо её уже не казалось каменным, оно было просто бесконечно усталым. Шагах в пятидесяти она остановилась, постояла, глядя в море, и села на песок, уткнулась подбородком в колени. Сейчас же над ухом Горбовского кто–то тяжело вздохнул, и, скосив глаз, Горбовский увидел Склярова. Скляров тоже смотрел на девушку.
— Всё бессмысленно, — сказал он негромко. — Скучно жил, ненужно! И всё самое плохое прибереглось на последний день…
— Голубчик, — сказал Горбовский. — А что может быть хорошего в последнем дне?
— Вы ещё не знаете…
— Знаю, — сказал Горбовский. — Всё знаю…
— Не можете вы всего знать… Я же слышу, как вы со мной разговариваете.
— Как?
— Как с обыкновенным человеком. А я трус и преступник.
— Ну, Роберт, — сказал Горбовский. — Ну какой вы трус и преступник?
— Я трус и преступник, — упрямо повторил Роберт. — Я даже, наверное, хуже, потому что считаю, что всё делал правильно.
— Трусов и преступников не бывает, — сказал Горбовский. — Я скорее поверю в человека, который способен воскреснуть, чем в человека, который способен совершить преступление.
— Не надо меня утешать. Я же говорю, что вы не знаете всего.
Горбовский лениво повернул к нему голову. — Роберт, — сказал он, — не тратьте вы зря время. Идите вы к ней. Сядьте рядом… Мне очень удобно лежать, но если хотите, я помогу вам…
— Всё получается не так, как хочется, — тоскливо сказал Роберт. — Я был уверен, что спасу её. Мне казалось, что я готов на всё. Но оказалось, что на всё я не готов… Пойду, — сказал вдруг он.
Горбовский следил за ним, как он шагает — сначала широко и уверенно, а потом всё медленнее и медленнее, как он всё–таки подошёл к ней, и сел рядом, и она не отодвинулась.
Некоторое время Горбовский смотрел на них, стараясь разобраться, завидует он или нет, а потом задремал по–настоящему. Его разбудило прикосновение чего–то холодного. Он приоткрыл один глаз и увидел Камилла, его вечный нелепый шлем, его вечно постное и угрюмое лицо и круглые немигающие глаза.
— Я знал, что вы здесь, Леонид, — сообщил Камилл. — Я искал вас.
— Здравствуйте, Камилл, — пробормотал Горбовский. — Наверное, это очень скучно — всё знать…
Камилл подтащил шезлонг и сел рядом в позе человека с переломленным позвоночником.
— Есть вещи поскучнее, — сказал он. — Мне всё надоело. Это была огромная ошибка.
— Как дела на том свете? — спросил Горбовский.
