Навстречу им вышел офицер. Он нес в руке черный чемоданчик.
Это был капитан медицинской службы — лейтенант за последние пять месяцев не раз встречался с ним в деревнях этой и других провинций. Они были и соседями по номерам в «Старом свете».
— Пленный готов для допроса, — произнес капитан слегка гнусавым голосом. — Пуля попала в левое бедро, он потерял много крови, но рана не тяжелая.
— Сколько ему лет? — поинтересовался лейтенант.
— Девятнадцать.
— Такой молодой?
Майор пожал плечами:
— Иногда у меня создается впечатление, что мы воюем против армии детей и подростков.
Все трое молча зашагали дальше по коридору к камере, где должен был состояться допрос. Покусывая мундштук погасшей трубки, майор думал о том, что идет сейчас между двумя невротиками — их можно распознать невооруженным глазом. Справа от него беспокойный кентавр, наполовину негр, наполовину белый, вечный пленник своей кожи, и из его поведения нетрудно сделать вывод, что он страстно хотел бы сойти за белого… Слева от него еврей, бледный и взволнованный, как приговоренный к смерти, которого на рассвете тюремщики поволокут на электрический стул. Впрочем, внутренние часы этого мятущегося интеллигента, кажется, постоянно отбивают роковой час его жизни…
Они остановились у двери предпоследней камеры.
— Ну хорошо, — сказал майор, — тут я покидаю вас. Мне надо вернуться к себе в кабинет и ждать там, чем кончатся recherches de la bombe perdue,[3] — улыбнулся он, глядя на врача, который, по его мнению, мог оценить этот каламбур. — Доктор, не уходите слишком далеко, вы можете тут понадобиться. Пентатол натрия у вас с собой? Отлично. Лейтенант, как только добьетесь признания, немедленно позвоните мне, чтобы наш специальный отряд успел ее обезвредить. — Он взглянул на часы. — Двенадцать тридцать пять. Желаю успеха, ребята!
Майор повернулся и ушел. Он не сомневался, что допрос окажется безрезультатным. Пустая формальность! Он знал, какого рода людям противник поручает террористические акты. Прирожденным самоубийцам. Он не сомневался, что не пройдет и трех часов, как где-нибудь в городе взорвется еще одна бомба, ранит и искалечит людей, разрушит здания. И она будет не последней. Трагическая пантомима будет продолжаться.
Он подумал о жене и матери и представил их рядом с собой. Не похож ли он на сандвич — толстый кусок уже подпорченной ветчины между двумя ломтями домашнего хлеба?
Лейтенант вошел в камеру. К прежнему запаху сырости и плесени тут прибавились новые: запах человеческого пота, смешанный с запахом сигарного дыма.
Пленник сидел на стуле в углу камеры, освещенной так же скудно, как и коридор.
Туземец был таким щуплым и маленьким, что лейтенант даже подумал невольно, что перед ним пятнадцатилетний мальчик.
— Это и есть террорист? — спросил он у стоящего посреди камеры могучего детины, физиономию которого еще не успел разглядеть. Хрипловатый голос ответил с типично южной ленивой оттяжкой:
— Так же точно, как дважды два четыре.
— Но ведь он еще совсем ребенок!
— Не заблуждайтесь. Эти ребятишки как скорпионы: маленькие, но ядовитые. Вот погодите, сами убедитесь.
Лейтенант подошел к юноше и стал рассматривать его, испытывая стеснение, которое его совершенно обезоруживало. Пленник был бос и обнажен до пояса. На нем остались только испачканные брюки серовато-черного цвета. Левая штанина была сверху разрезана, под ней белел бинт. Покрытые синяками руки были такими же худыми, как и ноги. Под лимонно-желтой, блестевшей от пота кожей четко выступали ребра и лопатки. Следы сажи чернели на щеках, как неразборчивые письмена. Лейтенант продолжал рассматривать пленника с каким-то болезненным интересом, который сам не сумел бы себе объяснить. На шее юноши билась сонная артерия. (В его памяти всплыл образ из его университетских лет. Профессор на лекции объясняет: «Синестезия — это специальный термин, обозначающий нашу физическую чувственность, то есть совокупность ощущений, исходящих от мышц, кишечника, суставов, сухожилий и других частей нашего тела».)
Он почти видел, как стучит сердце пленника. Он избегал смотреть в глаза юноше. Но на какой-то момент их взгляды встретились, и лейтенант, смутившись, увидел свое отражение в зрачках Ку, которые смотрели на него с лица маленького партизана. Ку и ее убийца были похожи друг на друга — не столько чертами лица, сколько всем обликом. Это было своего рода фамильное сходство.
Пленник слегка улыбнулся, и лейтенант смутился еще больше. Это была не высокомерная улыбка вызова или презрения и даже не гримаса безразличия — в этом еле заметном движении губ было что-то трогательное. Зашифрованная весть? Знак, что он почувствовал в смуглом иностранном солдате тайного союзника? Мог ли туземец сразу угадать его принадлежность к черной расе? Или это всего лишь неуверенная детская улыбка, смесь обморочного страха, робкой надежды и чуть ли не раскаяния, с которым ученик, только что набедокуривший в классе, прикидывает, нельзя ли смягчить учителя, чтобы избежать кары? И ведь террорист действительно похож на мальчишку, поставленного в угол перед всем классом!
— Мы теряем время. Двенадцать сорок пять!
Лейтенант повернулся к тому, кто сказал это. Сержант был почти двухметрового роста и атлетически сложен. Голова обрита наголо. От него разило потом.
Только сейчас лейтенант заметил, что позади него стоит врач, а в углу камеры прислонился к стене еще один человек — бледный, худой, в очках, тоже в военной форме.
На грубо сколоченном столе лейтенант увидел лампу с рефлектором, кувшин с жидкостью медового цвета, в которой плавали кубики льда, магнитофон и пепельницу. В пепельнице лежала потухшая сигара с обкусанным и еще блестящим от слюны концом. Кроме стола и пяти стульев, больше ничего не было в камере; стены и пол сложены из тесаного камня. Несомненно, именно здесь, подумал лейтенант, пытали своих пленников те, другие.
Он огляделся, испытывая головокружение, не зная, с чего начинать. В голове у него была глухая ноющая боль. Тщетно поискал глазами окно. Становилось все более жарко и душно. Бледный человек в очках подошел и представился:
— Я переводчик.
Он назвал полностью свое имя, должность и часть, где служит, потом спросил:
— Не следовало ли бы посадить пленного ближе к столу?
— Хорошая мысль.
Сержант шагнул к пленнику, схватил стул, на котором тот сидел, поднял его и буквально швырнул на пол около стола. Туземец испустил стон, закусил губу, и его глаза затуманились. Вероятно, он ударился раненой ногой о ножку стола, решил лейтенант. Головная боль притупила способность возмущаться.
— Что дальше, лейтенант? — спросил детина.
Его антипатия к сержанту возрастала с каждой минутой. Он наклонился к врачу, словно за помощью, но тот, не взглянув на него, пробормотал:
— Прошу меня извинить. У меня имеются веские причины не любить… э… подобные вещи. Если понадоблюсь, я в коридоре.
Лейтенант кивнул. Капитан направился к двери, но, прежде чем выйти, остановился и сказал так, чтобы все слышали:
— Я хочу предупредить вас, лейтенант, что у арестованного больное сердце.
Сержант саркастически усмехнулся:
— Вы уверены, что у этого клопа и впрямь есть сердце?
Врач молча повернулся и вышел.
Они, четверо, расположились за столом, словно для партии в бридж. Сержант зажег лампу и направил сильный свет на пленника, тот заморгал. Лейтенант налил в стакан холодного чая и жадно выпил.
— Я считаю это ненужным, — сказал он. — От лампы станет еще жарче.
