делегат. Они будут высказываться начистоту'. - 'Возможно. А как насчет безработицы?' - 'То есть?' - 'На шахтах нет безработных? Никто не боится оказаться в их числе?' Он больше не улыбался. Выражение его лица стало серьезным, заинтересованным. 'Какое-то количество безработных есть всегда. Но я...' 'Значит, вы сами понимаете, что ни о какой свободе не может быть и речи'.
Несколько мгновений он в задумчивости смотрел на меня. 'Гм, - произнес он наконец. - Я не думал, что молодой поэт вроде вас...' - '...может интересоваться социальными вопросами. Успокойтесь. Я не собираюсь встревать в эти дела. Но я ненавижу лицедейство'. Он пропустил дерзость мимо ушей. 'А политикой интересуетесь?' - 'Еще того меньше'. Он медленно повертел в руках стакан, потом коснулся его донышком моего колена. 'Но она интересуется вами, мой друг. И вы от нее никуда не денетесь'. Он прочел в моем взгляде: 'Зачем он мне это говорит?' На его губах снова появилась улыбка. 'Война начнется в этому году, мой милый'.
Шел тридцать девятый год. Война? Я не верил, что она может начаться. Он угадал это по моей гримасе. Он похлопал меня по коленке. 'Не сомневайтесь, мой мальчик. Полагаю, вы все-таки кое-что слышали о некоем Гитлере? - Он, кажется, принимал меня за круглого идиота. - Ага, значит, все-таки слышали, - сказал он, обнажив в насмешливой улыбке клык. - Не подумайте, что я нахожу его таким уж опасным. Он способен навести порядок в европейском бараке. Но он слишком нетерпелив. - Он говорил о Гитлере так, как говорят о расшалившемся ребенке. - Никто не собирается вступать с ним врукопашную, но все же, если он будет слишком торопиться... Без драчки не обойтись, и на этом спектакле вы можете оказаться в первых рядах'. Протянув ему пустой стакан, я небрежно сказал: 'Все это касается только вас'. Он взял у меня стакан, чтобы его наполнить. 'Что именно?' Я: 'Драчка. Это война ваша, а не моя'. Он обернулся ко мне: 'И не моя. Покачал головой. - Отнюдь не моя. Но я не могу ей помешать, так же как и вы'.
Мои приятели с Монпарнаса и я, как все вокруг, рассуждали о Сталине, Гитлере, Судетах, Австрии, Чемберлене и Муссолини, но наши анархистские или, вернее, даже нигилистические убеждения мешали нам вкладывать в свое отношение к этому, как мы его называли, грязному делячеству хоть крупицу страсти. Бенеш, полковник Бек, Риббентроп, Даладье - мы всех валили в одну кучу. И многие из нас готовились дезертировать, если придется взять в руки оружие. Я все еще пользовался отсрочкой, как студент Училища древних рукописей, так что в случае чего у меня было бы в запасе несколько недель на размышление. В эту минуту я услышал голос Корнинского: 'Бедный буржуазный мир в полном смятении. Он перестал понимать, кто может его спасти'. Но мое терпение лопнуло. 'Куда вы клоните?' - дерзко выпалил я. 'К моей дочери, - ответил он. - Я боюсь, что она похожа на вас. Если вы воспользуетесь этим, чтобы заставить ее наделать глупостей, а потом разразится война и вы исчезнете, что будет с ней?'
По правде говоря, его слова только подкрепили мои собственные сомнения, но в то же время он подстегивал мою наглость. 'Она станет вдовой солдата. Вас утешит, если я на ней женюсь?' Он начал со смехом: 'О нет, у меня нет ни малейшего желания заполучить вас в зятья... - И вдруг добавил с неожиданным ударением: - В настоящее время. - Я приподнял брови, но он сразу же переменил тему: - Что вы намерены делать в жизни?'
Он напрямик давал мне понять, что не считает меня гением. Это пробудило мои старые опасения, однако во мне заговорила гордость: 'Писать, с вашего разрешения!' Он наморщил нос: 'Опять стихи?' Вот скотина! 'Нет, роман. Но он придется вам не по вкусу так же, как 'Медуза'.
- Роман? Вы сказали ему правду?
- Отчасти да. Но главное, отвечая ему так, я как бы и отступал, и одновременно атаковал - 'гибкая оборона', как говаривали во время войны. Его вопрос: 'Опять стихи?', оживив мои сомнения, ударил меня по больному месту. Мне было трудно продолжать играть роль фанфарона и выступать с позиции силы. А несуществующий роман позволил мне встать в позицию активной обороны.
- Как это несуществующий? Вы же только что сказали...
- ...что я в самом деле начал его писать. По настоянию издателя, а также Пуанье. 'Надо ковать железо, пока горячо'. На этот раз лучше писать прозу, чтобы расширить тему, советовали они. Перейти от яростного лирического пафоса к целенаправленным разоблачениям, к персонажам, в большей мере одетым плотью. Я засел за работу. Дошел до третьей главы и бросил. Что-то не клеилось. Перо утратило беглость, чернила не были прежним едким купоросом. Перенесенные в прозу, портреты моих героев становились более карикатурными, чем в жизни, я чувствовал, что 'пересаливаю'. А может, все дело было в том, что я истощил свой порох в 'Медузе'. Но, само собой, я не заикнулся об этом Корнинскому.
- Однако роман ваш вышел?
Выражение укора, кисло-сладкой иронии собрало морщинки вокруг его глаз и губ.
- Вы же знаете, что нет.
Я составила посуду на поднос и унесла в кухню, чтобы дать Фредерику Леграну возможность перевести дух, собраться с силами. В моем мозгу многое стало уже проясняться. Когда я возвратилась, он не шевельнулся.
- Скажите, это тот Корнинский, что недавно погиб в авиационной катастрофе?
- Нет, вы его путаете с племянником, владельцем домен. Он много моложе дяди, ему было под пятьдесят. А тому сейчас лет семьдесят восемь. Не люблю с ним встречаться: при каждой встрече он липнет ко мне, с тех пор... с тех пор, как умерла его дочь.
На этот раз я была поражена: 'Кто умер? - воскликнула я. - Бала?' Он в ответ: 'Я тут ни при чем, совершенно ни при чем!' Как поспешно он это сказал!
- Больше того, пожалуй, если бы ее отец... если бы он не наговорил мне тогда... всех этих глупостей о своей дочери, я сам...
- Но ведь, по-моему...
- Дайте же мне сказать! Если бы он оставил нас в покое, мы в конце концов, наверное, поженились бы. И уж в этом случае, можете мне поверить, никогда в жизни... ни Реми, ни кто другой не смог бы... я никогда не позволил бы Бале... ну вот, мы перескакиваем с пятого на десятое, не перебивайте меня на каждом слове, если хотите, чтобы я рассказывал по порядку.
- Прошу прощения. Продолжайте.
- Я не помню, на чем я остановился.
- Корнинский вас расспрашивал.
- Ах да. О моих планах на будущее. Ни за что не угадаете...
Он никак не мог сладить с трубкой. Как видно, набил ее слишком плотно, ему никак не удавалось ее раскурить.
- ...что у него было на уме. Он хотел... пф-ф... внушить мне... пф-ф... ни больше ни меньше... пф-ф... что я заблуждаюсь на свой собственный счет... Очевидно, он...
Из трубки пошел дымок. В конце концов он своего добился.
- ...разработал далеко идущий план: поскольку его дочь любит меня и он, как видно, угадывал ее намерения, а помешать им был не в силах - что ж, он ее поддержит, отдаст мне ее руку, но не раньше, чем вернет меня 'на путь истинный'. Понимаете? Таким образом, спасая меня, он спасет ее. 'Вы талантливы, - заявил он мне. - Видите, я это признаю. И даже охотно. Перед вами может открыться блестящее будущее. Вопрос лишь в том - такое ли оно, каким вы его себе рисуете?' Рассуждая так, он задумчиво потягивал виски. 'Ну что ж, возьмите меня к себе компаньоном', - съязвил я. Моя насмешка ничуть его не смутила. 'Не разыгрывайте фата. Вы давно могли послать меня к черту, однако вы этого не сделали. Значит, поняли, что интересуете меня. Само собой, из-за моей дочери. И потому, что сила не на моей стороне. В противном случае вам бы не видать ее как своих ушей. Я сказал, что вы меня интересуете, я не сказал, что вызываете симпатию... - Он снова подошел к бару, налил себе еще виски. - Во всяком случае, пока еще нет. - Он взгромоздился на один из высоких табуретов перед стойкой и, опершись локтями на медную перекладину, уставился на меня как коршун. - _Теперь-то_ чего вы боитесь? - вдруг неожиданно спросил он. Он заметил мое удивление. - Я внимательно прочел вашу книгу. Куда более внимательно, чем большинство ваших поклонников. И я понял одну занятную штуку. Занятную настолько, что, если я скажу вам, в чем дело, вы рассердитесь'. - 'Если я не рассердился до сих пор...' - парировал я. '...Знаю, знаю, потому лишь, что я отец моей дочери. Да поглядите же на себя в зеркало, мой мальчик. Чем вы так гордитесь? Что хлопнули дверью? И сожгли за собой корабли, рискуя нищетой? Дурачок из сказки тоже бросился в воду, чтобы не промокнуть под дождем. Но _теперь-то_, - повторил он, - теперь-то, черт возьми, бояться нечего.
