ему слов, — только таким образом Я мог обратить внимание человека на то, что Тот, Кто командировал его на землю работать писателем, не особенно доволен им, в особенности тем, что в последние годы он позволяет себе заглядывать туда, где ему ничего не светит. И если жизнь, куда его отослали, — на этот раз великолепно оснащенным для творческой деятельности, — перестает ему нравиться, то его ведь могут и отозвать назад. Нет, Я не угрожал ему и не предупреждал уставшего писателя, Я только хотел, чтобы в голове у него наступила ясность: раз ты чувствуешь утомление от жизни, значит, и она несколько утомилась тобой. Если ушла из нее любовь, то зачем тебе, друг мой, дальше коптить небо?
Творчество, призвание, кармическое задание? Но ведь все это игра, и не твоя, и меньше всего значишь в этой игре ты сам, творец, и порой прекрасная фигура нагой лежащей на шелках женщины, изображенная мужественной рукой, или букет желтых подсолнухов в глиняном кувшине, пастозно, неистовыми мазками написанный рыжебородым мастером, становятся вдруг в миллион раз дороже этого рыжего смешного творца! О, Я не призываю тебя делать глупости, Я просто хочу открыть тебе глаза на самого себя. Творец, говоришь? Да ведь творчество — это слон, который живет в Африке, кушает с деревьев листочки, потом наваливает на землю дымящиеся кучи, — а ты живешь в каком-то провинциальном русском городишке, в деревянном доме самого унылого вида и, того и гляди, помрешь в нем от звериной тоски бытия. Творец, какая связь между тобой и твоим творчеством? Ну чего ты идеализируешь засранца африканского слона, пусть даже он огромный и очень симпатичный? И не стоило тебе в своих романах, на которые ты потратил почти все переданные мною слова, прямым текстом с неслыханной наглостью писать о несовершенстве человеческого мира, о его злодействах, лицемерии, чудовищной сексуальной озабоченности. Что это? Как это? Да кто ты такой? Зачем? Как смеешь ты, наглец? Тебе больше всех надо? Ты соображаешь, парень? Куда прешься? По шее захотелось? Или мало показалось? Отдохнуть на нары потянуло? В Могилевскую губернию просишься? Опупел? Шизанулся? Чокнулся? Какого рожна лезешь не в свои сани? Ты, что ли, строил этот дом? Тебя впустили, обогрели, накормили — а ты изобличать, видишь ли! Тебе порядки в доме не н-дравятся… Ах ты, метла с-с-с…драная!
— Я не метла с-с-с…драная, я писатель, — с достоинством вслух ответил А. Ким, обернувшись в мою сторону.
— С кем это вы? — удивленно и обеспокоенно спросил принц Догешти, во все глаза глядя на писателя.
— Ты меня извини, братец, — тотчас же опомнившись, молвил Я. — Не знаю, что на меня нашло. Должно быть, незаметно съехал на уровень бомжа. Но мне на моем уровне не пристало, разумеется, ругаться как последнему бродяге. Однако я не выдержал. Я очень тревожусь за тебя. Тебе грозит опасность.
— Кто это? Чей это голос слышится? — уже сильно встревожился принц, вращая головой из стороны в сторону.
— Успокойтесь, Ваше Высочество, — отвечал А. Ким, понурившись. — Это всего лишь голос Того, Кто опекает меня. Я его сам никогда не видел. Он всегда был добр ко мне, а теперь вот ругается. Видно, что-то я в своей жизни сделал не так.
Ну, этого Я также не мог спустить ему! И довольно сдержанно, сухо высказался:
— Ты всегда нравился мне редкой внутренней честностью. Я ценил тебя за это. А теперь ты лицемеришь… И это не нравится мне.
— В чем мое лицемерие?
— Ты ведь прекрасно знаешь, что в своей жизни сделал не так.
— Ну, допустим… Если так — тогда мне можно приступить к покаянию?
— Если хочешь. Никто тебя не принуждает. Ты действительно СВОБОДЕН.
— Так я покаюсь? Начинаю. Я всю жизнь боялся смерти. В детстве я сильно болел поэтому, наверное.
— Все человеки боятся смерти. Ее и надо бояться. Так что грех невелик.
— Но я ее так боялся, до потери пульса, что невольно стал искать бессмертие.
— И каковы успехи? Нашел его?
— Только в слове безсмертие, в нарушение правил новой русской орфографии.
— Это не страшно. Что еще?
— Я в детстве был слабым и болезненным, поэтому сильные дети колотили меня. Но я был умным, а в прошлых своих инкарнациях был высокородным, из королевских отпрысков. Поэтому я возненавидел грубых и сильных, которые, как правило, глупы и из самого подлого рода.
— Вообще-то ненавидеть кого бы то ни было — это нехорошо. Но, мой друг, ты же знаешь, что ненависть умных — это оборотная сторона их любви. Вот ненависть глупых — она одностороння, это сплошняк ненависти. А ты был умненьким, значит, ненависть твоя имеет скидку наполовину.
— А еще я имел смелость написать кучу книг, в которых эта любовь и ненависть так и бурлили, кипели, переливаясь через край. Я их замешивал поровну, считая это самым умным принципом, потому что меня научили: две близняшки правят человеческим миром — любовь и ненависть.
— Кто тебя научил?
— Проклятые книги, которые я читал.
— И ты, значит, им поверил?
— Каюсь, да.
— И все слова, которые Я посылал тебе…
— Пощадите! Дорогой мэтр Ким, с кем же все-таки вы разговариваете? вскричал принц Догешти. — Или вы сами с собою?..
— Ваше Высочество, не волнуйтесь. Я не сошел с ума. Здесь, в астральном мире, люди не сходят с ума. Я разговариваю с невидимым своим покровителем. Может быть, это мой ангел-хранитель.
— Нет, дорогой, вовсе Я не твой Ангел…
— Это я его ангел-хранитель, — прозвучал торопливо еще один голос. — Я привел его сюда из Москвы по эфирному тракту. Мое имя Сергий.
На какую-то долю секунды над еле заметным в темноте ночи черным силуэтом писателя показался некто в светлом длинном балахоне, традиционно осеняя крылом уныло ссутулившуюся фигуру писателя. Фигура эта сделала рукой довольно вялый жест приветствия своему хранителю, после чего белое видение исчезло. Но голос его продолжал звучать:
— Видели? Это был я, ангел Сергий, а кто этот господин, который звучит чуть выше меня?.. пусть представится сам.
— Я не ангел-хранитель, было уже сказано… Я другой. И Я храню не бренное тело и его здоровье, как господин Сергий, который звучит чуть ниже меня и даже высветился на миг… Я храню души, перетаскиваю их из мира в мир, чтобы они не заскучали.
— Ах, это Вам я должен передавать в руки душу, то бишь эфирное тело человека, сразу после того, как он умрет?
— Всенепременно, Сергий. И в течение девяти дней!
— Так это Ты — мой Хранитель души? Это Тебе я обязан тем, что она у меня здесь на земле вся переполнилась словами и они излились в книги?
— Да, это Я посылал тебе слова. Добротные русские слова. Ты недоволен?
— Доволен. Счастлив. Я ими, кажется, неплохо распорядился. У меня есть красивые книги, право…
— А некрасивые?
— Таких нет.
— Ты уверен? Как же те книги, в которых все кипит, бурлит, обжигает?
— Они тоже красивые. Они самые красивые у меня.
— И ты полагаешь, что Я могу их предъявить там, на самом верху, где их тщательно проверяют?
— Можешь. И если Ты несешь за меня ответственность там, наверху, Тебе неприятностей по службе не будет за мои книги.
— И все это Я слышу именно от тебя?
— Ты спрашиваешь, я отвечаю.
— Но ты на самом-то деле знаешь, кто Я? — О, не было предела моему возмущению! Я хочу предупредить его о великой опасности, а он все больше усугубляет свою вину.
— Знаю. Ты мой вечный душевный Цензор. Ты строго читаешь мою душу, и если она производит что-то не в интересах Престольного Ангелитета, то Ты все это не пропускаешь, а меня при новой отправке в жизнь швыряешь куда-нибудь пониже.
— При новом рождении, дорогой мой А. Ким, у тебя уже будет другой ангел-хранитель, не я, — со вздохом молвил тут Сергий. — А мне препоручат еще какого-нибудь младенца, и кто знает, какую душу привьют к нему, что за человек окажется…
— Пощадите! — вскричал тут принц Догешти. — Мне больно! Мне одиноко! А я-то чей? Где мое пресловутое царство? Кто меня-то хранит, блюдет и лелеет в мирах? Мэтр А. Ким, вы приходили за мной в окрестности Казимировбаня, где вдруг я оказался неведомо как, неизвестно откуда. Извольте хоть вы ответить на заданные мной вопросы.
— Ваше Высочество, вам лучше Он ответит, Хранитель душ, Он же и дистрибьютор словесного товару. От Него нисходили ко мне все таинственные информации и все употребленные мной в работе слова.
А. Ким, бедняга, видимо, закусил удила, словно возбужденная норовистая лошадь. Но ничего, мы эту непослушную лошадку живо обратаем и окоротим, пройдет совсем немного времени, и на земном уровне бытия уже мало кто будет способен отличить его от принца Догешти, как постепенно перестали отличать принца Гамлета от Шекспира, Сервантеса от Дон Кихота, Гаргантюа от Пантагрюэля, Льва Толстого от «Войны и мира», Тартарена от Тараскона, Оноре от Бальзака. Все они будут в словесных рядах, составленных впритирку, мало отличимы друг от друга, как китайцы в огромной толпе, разглядываемой сверху. Мы в эту многомиллионную толпу «китайцев» ссыпем и все те слова, которые с фанатическим трудолюбием сверстал в свои романы писатель А. Ким. И тогда посмотрим, как будут выглядеть в подобной мешанине слова, что выражали его писательское самомнение и гордыню, а также повернемся и посмотрим на самого писателя, который всю свою жизнь просидел за различными письменными столами по разным углам и приставлял слова к словам, которые Я только и успевал ему подбрасывать… Посмотрим ему в его растерянное азиатское лицо.
Но Я не сказал ему всего этого, а ограничился лишь тем, что довольно сухо и спокойно ответил на его язвительную реплику:
— Да, Я непременно отвечу принцу Догешти на все его вопросы. А тебе откроюсь, что не все мое благорасположение истощилось, и в оставшееся время жизни ты будешь волен распоряжаться теми немногими словами, которые сможешь еще получить от меня. Стоит только тебе захотеть вновь… И ты будешь сам заканчивать роман этими словами. И мне желательно услышать от тебя, каким образом ты желаешь ими распорядиться? На что ты их потратишь?
— Не знаю, мой господин. Как и всегда, я сделаю то, что ты пожелаешь. Я освободился от иллюзии, что книги пишут авторы.
— А кто же их пишет, уважаемый мэтр Ким? — спросил принц Догешти.
— Их пишут писаря из разных небесных канцелярий, Ваше Высочество. Это дело тонко чиновничье.
— Тогда для чего им писатель нужен? — опять принц Догешти.
