Рассказы

— И она у меня в руках!

Я посмотрел на Кларины руки — и они показались мне опасными, как западня.

— Мама?!

Я снова присел на корточки.

— Не удивляйся, пожалуйста… Безвинных не существует. А все тайное, Боренька, становится явным. Особенно же в интимной сфере.

Клара, сколько я ее помнил, а может, и еще раньше, с детского сада, высказывалась так, будто прожила долгую и сложную жизнь.

— Про маму не ври!

— Я вру? Ха-ха-ха… Вы ездили в Евпаторию? Лечить твои бедные легкие?

— Ну и что?

— А не ты ли рассказывал мне потом про Александра Савельевича? С которым наша мама частенько прогуливалась по парку? Особенно вечерами… Тут бульвар, а там — парк. Очень похоже!

— Он советовался с мамой как с детским врачом: у его дочери тоже было тяжело с легкими.

— Умора: тяжело с легкими! — Сестру не покидало веселье. — Да нет у него никакой дочери.

— Что значит «нет»?

— Очень просто: не родилась она. Не явилась на свет.

— Снова врешь?

— Как ты разговариваешь со старшей сестрой?

— Про маму не сочиняй.

Я смягчил свое требование.

— Ах, если б это было сочинением, вымыслом! Но, к несчастью, Боренька, это факт. Или, верней сказать, к счастью.

— Докажи!

— С удовольствием… — Удовольствие тоже с Кларой не расставалось. — Ты знаешь, что у нас с мамой абсолютно одинаковые голоса. Не различить! Я сняла трубку, сказала «Алло!» — и слышу в ответ: «Здравствуй! Это я, Саша!» Не Александр Савельевич, а Саша… Хорошо еще, что не Шурик! Я остолбенела немного, но отвечаю: «Здравствуйте! Как ваша дочка?» Он весь переполошился: «Какая дочка? И почему вдруг на вы?» Я взяла и повесила трубку. Он опять звонит. Я не подхожу… Он выждал минуты три — и еще трезвонит, еще. Так что были истории в Евпатории! Или случилась одна, но серьезная драма.

Слово «драма» Клара произнесла так, как произносят слово «комедия».

— Чего же ты так веселишься? Если это драма… то в нашей семье!

— А в какой семье не бывает драм? Ты знаешь такую семью? Впрочем, что ты вообще про все это знаешь?

У Александра Савельевича, я сразу вспомнил, было такое праздничное лицо, что праздник тот охватывал и меня. Даже на расстоянии… потому что я наблюдал из окна. Но, может, праздник был с ним не всегда? А тогда лишь, когда появлялась мама? Кларин же праздник не охватывал меня и вблизи.

Сестра воинственно встряхнула волосами, такими пышными, словно взошедшими на дрожжах, и такими волнистыми, что в них, как в разгулявшемся море, тонули восторженные взгляды старшеклассников. И даже некоторых папиных приятелей — друзей дома. Правда, после этого их в дом больше не приглашали.

— Ты собираешься родителям мстить?

— Я хочу от них защититься. Главным образом от непорочного папы. Но в крайнем случае и маму поставлю на место. Потому что осточертела мне отцовская слежка, опостылели их монастырские проповеди… и железный режим: возвращаться не поздней десяти и подробно докладывать — где была и на что мой спутник «претендовал».

— Мама об этом не спрашивает. Она просто тревожится о твоей безопасности и твоем здоровье.

— Пусть печется о своих пациентах несмышленого возраста. Я в советах врача-педиатра уже не нуждаюсь. А отчеты пусть безгрешные наши родители представляют друг другу. Им не нравится мой «спутник»! Без которого я, если хочешь знать, не могу и не хочу жить. Я, видите ли, еще не окончила школу, а он уже оканчивает университет! И почему я официально им его не представила. Потому что не хочу, чтоб меня воспитывали в его присутствии! Им не нравится… А мне вот не понравились кудряшки, которые метались на груди у нашего папы. И Александр Савельевич, называющий маму на «ты», мне не понравился… У нас «возрастная разница»! А разве отец не годится в отцы и тем кудряшкам?

Я с грустью подумал, что если кудряшки годились в дочки отцу, то, значит, годились в дочки и маме.

— Почему наш папа — со своей святостью! — до сих пор не представил ее нашей маме? — Сестра уже не веселилась, а злилась. — Им мой спутник не по душе… А у меня в душе, кроме него, вообще ничего не осталось. Вытеснил он всех остальных!

— Всех выселил? Но выселять родителей… как-то нехорошо.

— Дурак! Во-первых, не выселил, а вытеснил. А во-вторых, сами они виноваты. И теперь оба у меня на крючке!

— Одновременно… и на крючке и в руках? Как рыбы, которых вытаскивают на берег?

Мне не нравилось, что мама и отец похожи на пойманных рыб.

— Ну, чего ты повесил нос? Я давно уж заметила, что ты по характеру — раб. Если лишен собственного достоинства, одолжи у меня! Но ты не желаешь вырываться на волю… Тебе нравится в клетке. «Почему дружишь с этим? Дружи лучше с тем», «Не курил ли ты? А ну, подыши, подыши…». Разве можно дышать в такой атмосфере? Но ты почему-то не задыхаешься. А я постоянно ощущаю себя птицей в отцовской неволе. И заставлю его не только распахнуть дверцу, но и разломать прутья!

«Все-таки лучше быть птицей в клетке, чем рыбой на крючке и в руках рыболова», — мысленно посочувствовал я маме с папой.

— И каким это образом ты собираешься командовать отцом, который командует целой фирмой?

— Я просто ему скажу: «Не забывай о бульваре…» И слегка ухмыльнусь. А маму я в нужный момент спрошу: «Как поживает дочка Александра Савельевича?» И тоже чуть-чуть усмехнусь. В руках они у меня. В руках!

Я вновь с испугом взглянул на загребущие Кларины руки.

Отцовская слежка не прекратилась.

В тот вечер, не зная еще, что он «на крючке», отец без конца сверял время со своим указанием: не поздней десяти! Часы, что были у него на руке, и те, что бесстрастно взирали на нас со стены, и те, что возникли на телеэкране, утверждали одно и то же: Клара пересекла границу дозволенного на час с четвертью.

Отец достал из пиджака лекарственную бутылку с наклейкой, сделал глоток и ничуть не скривился, как бывало обычно. Он даже горечи не ощутил во рту, потому что вся она была у него в душе…

И тогда я понял, что он не в себе.

— Это вызов! — сказал отец. — Это наглость.

— Зачем же так? — произнесла мама. Она непременно возражала, если кого-нибудь обвиняли несправедливо или чересчур резко.

— Я ее отыщу! — Отец грохнул дверью в прихожей.

Но поиск его был недолгим. Он обнаружил дочь в нашем подъезде, где она, десятиклассница, прощалась со студентом последнего курса. И не взаимным рукопожатием, а поцелуем — до такой степени взаимным, что он был беззвучен. Клара назвала его также затяжным и безумным. Но это после, в разговоре со мной…

В перенапряженном пространстве, между двумя входными дверьми подъезда, отец сумел себя усмирить: он ограничился тем, что предупредительно, но громко закашлялся. Однако у нас на кухне кашель ему не понадобился! Все воспитательные беседы сопровождал радиоприемник — дряхленький с виду, но не утерявший своего громкогласия. Мы жили в отдельной квартире, но отец тем не менее хотел подчеркнуть, что наши разборки только нас и касаются. Но нас всех, а не того лишь, кто провинился. Клара именовала те беседы «кухонными разборками».

— Когда ты обязана быть дома? — с мнимым хладнокровием начал отец.

— Когда захочу! — ответила Клара.

— Это хамство, — все с той же предгрозовой выдержкой промолвил отец.

— Зачем же так? — возразила мама. Она не видела затяжного поцелуя между дверьми.

— А затем! — распаляясь и не очень вразумительно объяснил ей отец. Он был сосредоточен на дочери: — Пойми, когда вы вдвоем, у него совершенно иные намерения, чем у тебя.

— У меня намерения те же самые.

— Я заставлю тебя опомниться… Вас разделяют чуть ли не шесть лет. Это в твою пору — целая пропасть, куда ты вот-вот угодишь.

— Нас не разделяет ничто. А все только соединяет! — продолжала дерзить сестра. — Знаешь, есть такое понятие — «близость»? Душевная и иная…

— Ты и об иной тоже заговорила?! — Отец судорожно настроил приемник на еще большую громкость. И повернулся к маме: — Если б ты видела, что происходило сейчас в подъезде? Представить себе не сможешь.

После этого мама, судя по ее лицу, представила себе нечто худшее, чем было на самом деле.

— Кларочка, как же так?

Отец не догадывался, что он у Клары «в руках». И словно напрашивался, чтоб она свои руки сомкнула. Он боялся, что Клара угодит в пропасть, а сам уже почти угодил в капкан. Это напоминало битву. И отец выглядел воином, который сражался за безопасность своего противника. Я хотел удержать его, остановить. Но не знал, как это сделать. Клара притаилась, зажалась. Она изготовилась захлопнуть капкан.

— Если ты еще раз посмеешь… — взялся предупреждать отец.

Сестра, я знал, была дороже ему, чем мы с мамой. Потому и был он к ней беспощаден:

— На днях я с ним встречусь. А ты не встретишься с ним больше ни разу. Хоть бы ты меня умоляла, рыдала…

— Как рыдала и колотилась у тебя на груди та женщина с кудряшками? Вспомни бульвар…

— Зачем же так? — прошептала мама. Она, которая тоже была «на крючке», взглянула на крюк, удерживавший люстру под потолком. Точно проверяла,