невестка. И Аня тактично отвечала: «Мы с бабулией о вас разговариваем…» — «И тебе этого достаточно?» — вклинился, помню, мой сын. «На две недели…» — ответила Аня вежливо, но, быть может, не очень искренно, потому что, бросаясь мне на шею где-нибудь в живописной роще, она восклицала: «Вот бы остаться нам здесь с тобой!» Что тоже, я думаю, было приятным для меня преувеличением.
И там, в пансионате, нас преследовали привычные восклицания: «Какая у вас девочка!», «Одолжите хоть на день вашу внучку!».
— Не одалживай меня! — умоляла Аня.
Иногда восторги бестактно высказывали в присутствии своих смущенных и оскорбленных потомков: дабы представить Аню примером, достойным не только похвал, но в основном — подражания.
Она и правда с безупречной аккуратностью одевалась, съедала все, что ей было предложено съесть, а кроме того, убирала со стола свои тарелки, приборы и несла их на кухню, что ей предложено не было. «Ах ты наша помощница! — упоенно надрывались на кухне. — Подарите нам свою девочку!»
— Не дари меня!
Взрослые понимания и детские страхи органично в ней уживались. «Претендентам» она наставительно разъясняла:
— Людей не одалживают и не дарят! Вы что, не знаете?
От перезвона орденов и медалей, от умиленных взоров и бессмысленных предложений мы с внучкой после завтрака скрывались в лесу, на лужайках, на речном берегу…
Утром того дня мы, как обычно, вышли из своего номера… Но я вспомнила, что надо было позвонить Анечкиным родителям и ответить на их ежедневные вопросы: не забыла ли Аня, что у нее есть мама и папа, что она сказала оригинального, чем поразила видавших виды героев и героинь и каковы наши конкретные планы на предстоящий день. Эта утренняя процедура была обязательной. Иначе родители, по словам жены моего сына, «места себе не находили». Чтобы они свое место нашли, я вернулась в номер, а внучка осталась ждать меня в коридоре.
Выслушав наставления невестки, вняв ее тревогам и пожеланиям в укороченном варианте, так как предупредила, что Аня меня ждет, я вернулась в коридор.
Но внучки там уже не было.
«Что будет, то будет, и как будет, так будет!» — говорила я себе перед атакой на фронте. Но та, почему-то безотказно успокаивавшая меня фраза, в этом случае не сработала… Я позвала Аню, но никто не откликнулся, потому что некому было откликаться. Внезапное, еще необъяснимое беспокойство наэлектризовало мои больные, привыкшие безвольно тащиться ноги, — и я, впервые ощутив, что значит «не чуять под собой ног», побежала вдоль коридора.
Внучки не было ни на нашем третьем этаже, ни на втором, ни на первом. Ничего еще не стряслось — однако необычность ситуации удесятеряет смятение. Куда могла моя дисциплинированная, так боявшаяся за бабушкино сердце Анечка вдруг уйти? Как могла не дождаться меня? И зачем ей понадобилось уходить одной? Ведь подстилки для полян и песчаного берега, бутылка с водой и книга со сказками были у меня, в сумке, которую мы называли «походной».
Каждого, кто мне встречался, я спрашивала: «Мою Анечку не видали?» — «Нет, а что случилось?» Эти ответы-вопросы все настойчивее убеждали меня: что-то случилось. Я все смятеннее объясняла, что она куда-то исчезла, пропала. И каждый поспешно, но с предельным сочувствием успевал сказать мне, что время мы переживаем очень опасное, что детей воруют, берут в заложники… и что надо незамедлительно вызывать не милицию, а «спецназ». Но я понимала, что до спецназовского прибытия не доживу… Мне необходимо было действовать, передвигаться самой. Я верила только своим ногам — и они несли меня в зеленые чащи, сквозь которые мы с Анечкой продирались, на те поляны, где раскладывали свои подстилки, и на речной берег, и на лодочную станцию… Нигде Аню не видели.
Форсирование Днепра не заставляло мое сердце останавливаться и не сжимало голову таким ужасом.
«Вы не встречали мою Анечку?» — «А что с ней?» — «Куда-то она…» — «Недавно в соседнем районе за выкуп украли девочку. Нет, кажется, мальчика… Вы не волнуйтесь… Это не обязательно! Но надо немедленно вызвать…»
«Вы не видели Анечку? Не могу ее найти!» — «Эти злодеи всегда воруют красивых детей: за них можно дороже взять. Надо всех поднять на ноги!»
На деревянной пристани состарившийся «морской волк» не просто привязывал и отвязывал лодки, а распоряжался, командовал ими, как кораблями. Но волком он только выглядел, а на самом деле рассаживал нас с Анечкой в лодке и профессионально садился на весла.
— Бабулия, он в тебя влюблен, — сказала мне как-то внучка.
— Нет, в тебя, — возразила я.
Услышав от меня всё те же слова, лодочник напрягся и сообщил, что где-то недалеко объявился маньяк. Ему рассказывали… После чего он натянул на тельняшку истершийся китель, а на голову форменную фуражку и пошел за своей двустволкой.
Я поняла, что надеяться не на что. На войне такая мысль ни разу не оглушала меня. Чтобы дальше не размышлять, отключить сознание, надо было двигаться, двигаться… Я по-прежнему доверяла лишь своим ногам. «Походная сумка» колотилась об них, но я на это не обращала внимания и не ощущала ее веса. Если бы я остановилась, присела, сердце бы вырвалось на траву, на песок, на дорогу… Хотя присутствия его я уже и не ощущала.
Где было мое хваленое фронтовое мужество? Куда подевалось мое умение смотреть смерти в глаза, о чем когда-то писали в газетах? Нет, я, как и раньше, не боялась глядеть смерти в глаза. Но
«Боже, спаси мою Анечку!.. Верни мою Анечку…» — сами собой шептали губы. Ни разу не шептали они на войне: «Боже, спаси мою жизнь!» Ни единого разу…
Господи, что еще накануне, еще вчера… еще на рассвете сегодня озабочивало меня?! Пусть стрясется со мной и вообще что угодно, но нашлась бы Анечка! Лишь бы увидеть ее своими глазами…
В конце концов я опять оказалась возле пансионата. Бежать больше было некуда. Круг замкнулся, убеждая меня: «Стряслось самое ужасное… непостижимое!»
— Здравствуйте, Алла Михайловна, — раздался безмятежно спокойный голос. — Где ваша внучка? Не привыкла видеть вас врозь.
Передо мной была пансионатный врач Ирина Васильевна, в своем до неестественности белоснежном халате и такой же шапочке. Будто работала она не в пансионате, а в госпитале или где-то в хирургическом отделении.
— Погодите, погодите… На вас нет лица.
Что такое «на вас нет лица»? Это значит — нет и самого человека, а есть только его отчаяние, его безысходность.
— Пропала Анечка!
— Куда она могла пропасть? О чем вы говорите?.. — без малейшего опасения за жизнь моей внучки удивилась Ирина Васильевна. — Где здесь можно пропасть?
— Я оставила Анечку в коридоре. Чтобы позвонить своей невестке… Это ее мама… Вернулась, а внучки нет. Все избегала. Все! Лес, пляж, лужайки…
— Разве вам можно бегать? — Она тревожилась не о внучке, а обо мне. Сперва это показалось диким… А затем, как ни странно, я стала ощущать, что сердце у меня еще есть. — Давайте во всем разберемся. Сколько раз у вас просили одолжить Анечку? Я слышала… Да и сама собиралась! Вот кто-нибудь и одолжил. Из лучших чувств и намерений. Давайте пройдемся по комнатам. И начнем с вашего третьего этажа.
Она захромала со мною рядом. Я знала, что и она была санинструктором, но на Курской дуге. И что страшится лишь одного: чтобы ее не выпроводили на пенсию.
Морщины ее, насколько возможно, были загримированы, щеки слегка подрумянены, а в ушах были экстравагантные серьги. Она молодилась, чтобы никому не напоминать о своем возрасте. «Опыт к большинству профессий приходит с годами. Почему же приход опыта должен сопровождаться уходом на пенсию? — часто, хоть и про себя вопрошала я неизвестно кого. — Когда речь о грузчиках, тогда дело иное. Но если важны не мускулы, а разум и опыт…» Мои недоумения и выводы, однако, ничего не меняли.
На третьем этаже, возле нашей, захлопнутой мною, двери стояла внучка. И плакала.
— Аня-я! — закричала я так, что распахнулись многие двери.
— Вот видите… — Ирина Васильевна погладила меня по лопатке. — Думаю, на фронте вы так не кричали. Если только поднимали в атаку?.. Сейчас я проверю ваше давление и сделаю кардиограмму. На всякий случай, профилактически…
К нам подбежала Аня и, увидев мое лицо, оторопело остановилась на расстоянии. У меня бежать к ней уже не было сил.
— Бабулия, куда ты пропала?
— Я пропала? Я?! Куда ты девалась? — едва прошептала я. Это было все, что после того крика осталось от моего голоса.
— Меня позвали в соседнюю комнату угостить конфетами… и печеньем. Чай заставляли пить. Но я отказалась, можешь спросить… Ты всегда разговариваешь с мамой по телефону так долго, а я вышла с конфетами очень скоро, почти сразу.
— Почти сразу? Как же я не догадалась, что ты можешь быть рядом?..
— Самые простые решения и догадки приходят к нам нередко в последнюю очередь, — сказала Ирина Васильевна. — Все позади… И я приглашаю вас к себе в кабинет. Но вдвоем! А то еще кто-нибудь, не дай Бог, вздумает одолжить.
Аня по-прежнему держалась от меня на дистанции, словно опасаясь какого-то наказания. Хотя, что такое наказание, ей с рождения было неведомо. А у меня обнять ее все еще не было сил… И вдруг, неожиданно я кинулась обнимать Ирину Васильевну. Она чуть-чуть отстранила голову, чтобы не смазался грим. Позванивали экстравагантные серьги.
Вроде она была для меня, как и я для нее, чужим человеком… Но до сих пор я ее вспоминаю так, будто она выволокла меня с гибельного поля, из-под обстрела. Мы часто вытаскивали на себе тех, с кем и знакомы-то не были. А сколько помнила я молодых, совсем юных или годившихся мне в отцы, что были чужими и вмиг становились роднее родных… потому что у бездны протягивали мне свою руку, а то и свою жизнь. В мирные дни это случается редко.
Верней, я Ирину Васильевну не вспоминаю, а вовсе с нею не расстаюсь. Хоть она и произнесла-то всего несколько фраз…
— Это и было самое страшное в моей жизни.
— Самое страшное в судьбе героини? Поразительно… — сказала телеведущая Мила. — Наша передача о Дне Победы. Но этот сюжет будет в центре. Не возражаете?
