грузный мужчина в синем, наглухо застегнутом костюме и зеленой велюровой шляпе. Этот наряд был довольно оригинален, если учесть, что за окном сиял жаркий южный полдень и в купе было душно.
— Тут уже семейная пара! — хриплым голосом прямо с порога произнес новый пассажир. — Только еще детей не хватает!
Я не поняла, в шутку он это сказал или всерьез, но киноартист отреагировал немедленно. На экране он, по его собственным словам, выступал в самых различных амплуа, но в жизни, и особенно в обществе женщин, его амплуа было удручающе однообразным. Он томно прошептал мне в самое ухо:
— Нас приняли за семейную пару! Не кажется ли вам, что это символично?
Новый пассажир бухнул на нижнюю полку свой громоздкий чемодан в сером чехле с красными выцветшими цветочками. Затем он, не снимая шляпы, протянул руку сперва киноартисту, а потом уже мне. И представился. Фамилия нового пассажира удивительно гармонировала с его внешним обликом:
— Бирюков!..
Поздоровавшись, Бирюков попросил нас с артистом на две минуты отвернуться в сторону или «зажмурить глаза». Мы предпочли отвернуться, а уже через две минуты он был в полосатой зеленой пижаме под цвет своей велюровой шляпы, которую почему-то решил нахлобучить на абажур миниатюрной настольной лампы.
Затем, порывшись в чемодане, Бирюков вытащил множество папок с белыми тесемками, завязанными бантиком. Воздвигнув на столике целую пирамиду из этих папок, он взял верхнюю, развязал тесемки и погрузился в чтение.
Потом оторвался от бумаг, вправил в желтый обгрызанный мундштук сигарету и закурил. В купе стало совсем уж нечем дышать.
— Все-таки здесь дама… — Киноартист удивленно приподнял и опустил свои атлетические плечи.
— Вот поэтому и не люблю с ними ездить! — проворчал Бирюков, загасил сигарету, с досады поломал ее и выкинул за окно.
— Но ведь там же люди! Провожающие! — Артист еще раз приподнял и опустил свои плечи.
— Ничего… Сейчас тронемся — и разойдутся.
У него была странная логика. Хотя вскоре поезд действительно тронулся и все провожающие в самом деле разошлись.
Несколько часов Бирюков молчал. Он шелестел бумагами, вздыхал, укоризненно покачивал головой, снимал с носа очки и чертил ими в воздухе разные замысловатые фигуры, размышляя и советуясь сам с собой. Наконец он громко, хрипло зевнул, взглянул на свои большие старомодные часы и, желая проверить их, спросил у нас с артистом, «сколько сейчас будет». Он вообще не обращался к нам порознь, а только к обоим сразу, решительно объединив нас в одну семью.
Затем Бирюков сообщил, что скоро будет первая остановка, а как только поезд отойдет от нее, он обязательно «задаст храпака», потому что вообще любит поспать в дороге. Я с ужасом представила себе, какого «храпака» он может «задать». Но спать Бирюкову не пришлось: на станции произошла неожиданная сцена.
К нам в купе вошел спортивного вида молодой человек с плоским, квадратным чемоданчиком. Если бы нужно было описать его в рассказе, пришлось бы сказать, что у него было открытое лицо, высокий лоб, русые волосы и серые веселые глаза. Банальный портрет абстрактного положительного героя…
Но что поделаешь, если лоб у него действительно был высоким, глаза серыми и приветливыми, а лицо открытым и загорелым?
Казалось, молодой человек не заметил, что в купе трое пассажиров — он обратил внимание на одного только Бирюкова. «Везет же мне в этот раз на рыцарей и мушкетеров!» — подумала я.
Уставившись на Бирюкова, молодой человек удовлетворенно произнес:
— Все же догнал!
А Бирюков просто оцепенел… Глаза его блуждали по лицу молодого человека, по его сдержанно модному костюму, по всей его спортивной фигуре, которую критики тоже могли бы посчитать слишком уж «образцово-показательной».
— Ты-ы?! — изумленно проговорил наконец Бирюков, снимая очки, точно они могли обмануть его.
— Я, Тихон Петрович! Конечно, я!
— Откуда же? Из Заполярска?..
— В принципе да… Но в данный момент — из вашего санатория. Мне сказали, каким поездом вы отбываете и в каком вагоне. Я помчался на вокзал, но не успел. Тогда схватил такси — и вот, слава Богу, догнал!
При одном воспоминании о том, как он торопился, молодой человек с трудом перевел дух.
— И в честь чего же это ты пожаловал? И погоню устроил? — предчувствуя недоброе, осведомился Бирюков.
— А в честь того, что я всему нашему рудоуправлению священную клятву дал: не вернусь из отпуска без вашей визы! Без разрешения на новый бурильный станок… Клятву дал!
— А какой у тебя, позволь узнать, отпуск?
— Два года не отдыхал — стало быть, четыре месяца.
— И что же, все четыре месяца день за днем будешь мне душу терзать?
— Да что вы, Тихон Петрович? К чему такая жестокость? Вы сегодня визу дадите, сейчас!
— Ты уверен?
— Абсолютно. Вы же, Тихон Петрович, у нас на комбинате семь лет проработали. Неужели не помните, что это за наказание такое — старый станок ударно-канатного бурения?
— Да зна-аю я…
— А я вам все-таки напомню: в пургу, в мороз, в полярную ночь машинист должен орудовать этим горе-станочком прямо на улице. Ватник мешает, сковывает, тормозит движения, а помощник машиниста то и дело ведра с водой таскает, чтобы обогревать… Ничего не скажешь, веселая была работенка у нас на открытых рудниках! А теперь этот новый станок посмотрите. Мы его знаете как прозвали? «СБ номер два», что в расшифрованном виде означает: «Счастье бурильщиков номер два».
Он вынул из плоского чемоданчика папку с белыми тесемками — словно близнеца тех папок, из которых была сложена пирамида на нашем столике.
— Это у вас в отделе наш станок в папку замуровали. Ох и непробиваемый же картон оказался — крепче любого железобетона! И тесемочки эти похитрее любых секретных замков: никак к ним ключи не подыщешь. А вы все в командировках, в отъезде. Ну и пришлось вас на отдыхе ловить.
— На отдыхе! — Бирюков хрипло вздохнул и ткнул пальцем в картонную пирамиду. — Вот он, мой отдых! Такая у людей фантазия разыгралась: каждый изобретает, придумывает что-то. Туда ехал — читал, домой еду — некогда в преферанс перекинуться: все читаю, читаю… Поверишь ли, на курорте в минеральную ванну залезу, из мохнатой простыни тайком папочку вытащу — лежу читаю, красным карандашом резолюции накладываю. Потом уж врачиха меня засекла: проверять стала. Сердце-то у меня давно уж не на полных оборотах работает.
— Знаю, Тихон Петрович. Вы ведь из-за сердца, собственно говоря, в столицу перебазировались. Но у нас, на комбинате, вас часто вспоминают.
— Вспоминают? — оживился Бирюков. — Ну и как?
— За тот период вашей деятельности, который в Заполярске протекал, хвалят. Ну, а за московский… В общем, вот он, наш новый бурильный станок. Хорош, а?
— Сейчас разберемся!..
Глаза Бирюкова стали вдруг придирчивыми, цепкими. Постепенно, по мере погружения в чертежи, взгляд его светлел и становился даже каким-то восторженно-вдохновенным, что противоречило всему суровому, угловатому облику этого человека. Казалось, он испытывал истинное удовольствие и даже наслаждение, роясь в листках ватмана, в шелестящих кальках, в объяснительных записках. Молодой человек воспрял духом:
— Да разве можно сравнить его со старым станком? Скорость бурения увеличивается раза в два с половиной. А главное: застекленная кабина! В ней же тепло, уютно. Сиди себе в одном пиджачке перед электрокнопочным пультом управления и следи за сигнальными лампочками?
— Так это, значит, бурильщик там и чай вскипятить может? И ужин себе приготовить? — радуясь такому райскому житью-бытью, осведомился Бирюков.
— Конечно! Он и заночевать там может, если непогода уж особенно разгуляется. И помощник совсем не нужен: ведра с водой таскать незачем.
— Нда-а… Так это же первый сорт!
— Еще бы! Вот и поставьте свою визу, Тихон Петрович. Остальные подписи уже есть. Видите, какой бюрократический орнамент со всех сторон чертежа?
Взгляд Бирюкова как-то потускнел.
— Э-э, брат, уж очень ты скорый! Надо еще проверить, посоветоваться.
— Где вы будете проверять? Мы уже на рудниках тысячу раз проверили! И кто же, в самом деле, больше нас заинтересован, чтобы станок был хороший? Ведь нам работать на нем? Нам!.. Со мной, честное слово, любой человек согласится. — Он, кажется, тут только вспомнил, что они с Бирюковым вовсе не наедине. — Ну, вот вы скажите!.. Как ваше мнение?
Я уверенно согласилась. Артист же все это время разглядывал какой-то цветастый киножурнал и толком ничего не понял. Но ему было не жалко согласиться, ему вообще было решительно все равно, какой там станок будет работать на открытых рудниках, и он кивнул:
— Да, конечно. Вполне согласен.
— Простите, пожалуйста. Я даже не представился вам. Кирилл Барабанщиков! — Молодой человек покраснел, по-детски виновато и смущенно пожал плечами. — А почему не представился? От Тихона Петровича глаз не мог оторвать: боялся, что в окно выпрыгнет, спасаясь от меня. Честное слово!..
— И что ж, тебе командировку выписали, чтобы за мной по курортам гоняться? Или ты здесь сам отдыхать собираешься?
— Да нет, я пока в Москве остановился. Там все мои вещи в гостинице лежат. А отдыхать к матери поеду. И командировку мне никто не давал.
— Так ты, значит, за свои кровные на поездах и такси раскатываешь?
— За свои…
Бирюков с недоверчивым восхищением оглядел Кирилла.
— Нда-а… Молодой ты все-таки. Первый сорт!..
Он быстро, словно боясь передумать, поставил визу в самом уголке чертежа и еще расписался на какой-то бумаге.
Кирилл Барабанщиков спрятал чертежи и бумагу в чемоданчик.
Покончив с деловой частью, Бирюков и Кирилл сели рядом и облегченно предались воспоминаниям.
